Марина Леванте - Говорящие предметы

– Валерий Иванович, ну, вы же понимаете, что вы должны, или что вам положено, в соответствии с той, вами занимаемой должности зама самогО, так вот и действуйте, соблюдая регламент и не забывая о субординации. Нет-нет, не вы и ваш самый, замом которого вы являетесь, а помните о тех, кто к вам на приём приходит, чтобы не упасть в грязь лицом. Мы вас выбрали, и мы на вас надеемся.

И Валерий Иванович, надевая дорогой костюм, как полагалось высокопоставленному чиновнику, не падал в грязь лицом, он по большей части падал в то самое знакомое дерматиновое кресло и, втягивая голову в плечи, не утопал, а вжимался в него, весь как-то скукоживался, становясь сразу маленьким и незаметным. Потому то со временем, несмотря на занимаемую им должность, его перестали замечать, принимая за дерматиновую спинку кресла, которая давно продавилась и теперь полностью походила на Валерия Ивановича, который в жизни привык подчиняться, быть простым исполнителем, исполняя роли даже больших начальников, которыми на самом деле никогда не был, он всегда был только той продавленной дерматиновой спинкой стула из конференц-зала, где заседали разные чиновники, которые даже не замечали давно уже не Валерия Ивановича, а дерматиновую спинку, своими телесами продавив её до того состояния и вида, который она с годами приобрела, вечно исполняя чьи-то наказы, не имея своего собственного мнения, способная изъясняться только одними междометиями, за что, разумеется, ни Валерия Ивановича, ни спинку как Валерия Ивановича никто не уважал, её просто не замечали и это было закономерно.

Став давно дерматиновой спинкой, запомнившийся многим тем, вжавшимся в стул чиновником в дорогом костюме, которого не видно было даже на фотографиях, сделанных для отчёта и помещенных в прессу, он не переставал не обиженно, а смиренно кряхтеть, прогибаясь под новой весовой категорией и продолжая исполнять роль вечного назначенца для каких-то целей, будучи обычным свадебным генералом, каких было немало в этой жизни, которые сидя в кресле высокого начальника, ничего не значили, и тоже были по типу Валерия Ивановича дерматиновыми продавленными спинками, получавшими за свои услуги спинок не хилые деньги в качестве благодарности за то, что безмолвно позволили посидеть на себе, продавить себя своим весом и стать навсегда дерматиновой спинкой, будучи когда-то валерями ивановичами, петрами михайловичами, светланами фёдоровнами и прочими именами и отчествами, принадлежащими людям, но которые согласились стать дерматиновыми спинками, обиженно и смиренно кряхчащими каждый раз одно и тоже эх-хе-хе и ох- хо, что положения дел не меняло, как и их постоянные междометия оставались одними и теми же.

О дин жил весело и непринужденно, прыгая по жизни в ритме стаккато, другой, будучи его антиподом, передвигался медленно и важно в ритме легато, а третий вечно плыл умирающим лебедем под музыку Сен-Санса, составляя конкуренцию в конце пути тем двоим, когда должен будет заиграть похоронный марш Шопена, означающий, что передвижение закончилось навсегда, настала конечная точка пути, пусть и не одновременно, но вместе пройденного этими человеческими антиподами.

Ну, а пока, всё так и играл свадебный марш Мендельсона, но только для того, скачущего по жизни в ритме стаккато, и для того, передвигающегося медленно и важно в ритме легато, возможно под полонез Огинского, но только не для их общего антипода, вечно плывущего по дороге жизни под музыку Сен-Санса, словно бороздящего глубинные воды огромного океана, но не чувствующего их прикосновения. Этот заранее уже слышал только звуки рояля, из которого грустно и с тяжким вздохом выжимали похоронную мелодию, наполненную тоской и печалью, те звуки, что сопровождали всю его жизнь умирающего лебедя.

Он умирал уже тогда, когда рождался в муках, корчась во время прохождения по узким родовым каналом своей матери, потом, когда делал первый вдох воздуха, чистого и кристального, как его начинающаяся жизнь с чистого белого листа, из которой он сделал вечный не заканчивающийся траур, если только заканчивающийся на том этапе, когда зазвучат аккорды знаменитого марша, написанного Шопеном.

А пока всё же Мендельсон и не для него, а для его антиподов, потом всё то же, но в ритме вальса Майкапара или австрийского венского, Штрауса, и снова полонез Огинского, или умеренное легато «Лунной сонаты» Бетховена, перемежающееся со стаккато, называемое музыкальным штрихом в исполнении Йосефа Иоахима – только одной кистью, или Анри Вьетаном – кистью и предплечьем, а может, Генриком Венявским – только плечом, но всё равно, в этом жизненном ритме, не унывая и смеясь он продвигался вперёд, туда, куда плыл почти одновременно с ним, но заторможенно, тот вечно умирающий лебедь Сен-Санса, даже не знающий, что такое настоящая жизнь, в отличие от своих антиподов и того, из полонеза Огинского, который медленно и плавно, связывая свои шаги по жизни один с другим, не разрывая связи прошлого и настоящего, уверенно вальсировал в будущее вместе со своей подругой жизни, такой же романтической душой, какой был он сам. Потом уже снова с ритме легато они важно шествовали по жизни дальше, не отрываясь, как их товарищ со стаккато, друг от друга, храня прежние чувства друг в друге, будто бы только-только открыв их тогда, когда зазвучал свадебный аккорд или раньше, и они пошли по жизни, уже навсегда скреплённые полонезом Огинского, или «Лунной сонатой» Бетховена, которую больше всего на свете, любил тот, кто всегда важно двигался под её медленные и плавные звуки.

А весёлый и неунывающий Стаккато, тоже в противовес Умирающему лебедю, слыша отрывистые звуки, извлекаемые смычком из скрипки теми упомянутыми скрипачами в особой манере исполнения стаккато, в этом же жизненном ритме передвигался вперед, не задерживаясь на плохом, не концентрируясь на негативе и неудачах, легко отрываясь от земли, с тем, чтобы продолжить путь дальше, не держа в душе то, что оставил в прошлом, хорошего или плохого, его там уже не было, он бежал вперёд по жизненным тропам, прямым и кривым, вверх и вниз, всегда стремясь вперёд, стараясь успеть пожить как можно больше и как можно дольше, чтобы увидеть и узнать, как можно больше нового, ему всё было интересно и потому он никогда не останавливался на достигнутом. Он знал, что проживёт не больше того Умирающего лебедя, может на год больше или меньше, а может на десять или двадцать, ему это было не важно, ведь марш Шопена будет играть для всех одинаково грустно, что не означало, что и жить они будут, эти антиподы так же одинаково грустно или одинаково весело. Два первых продолжат свою жизнь каждый по-своему, один в ритме стаккато, встречаясь и легко расставаясь с людьми, и идя дальше, а второй под полонез Огинского со своей любимой. Они будут жить по-разному, но они не будут находиться в постоянном ожидании, когда она, их жизнь, наконец, под музыкальный штрих легато перейдет в похоронный марш Шопена, и на этом не только их, но и жизнь вечно умирающего лебедя, умирающего ещё с самого своего рождения, закончится, а он так и не узнает, а что же это такое, эта жизнь, не его жизнь, когда может звучать и вальс Майкапара, и исполняться адажио, и быть еще много-много чего интересного и разнообразного, а не только Сен-Санс и его умирающий лебедь в белой пачке на балетной сцене оперного театра, за которым всегда была настоящая жизнь его антиподов, наполненная разными звуками музыки и разными музыкальными штрихами, означающим разную манеру исполнения в этой игре под названием – жизнь.