Андрей Заборцев - Кулаки и подкулачники

Однажды в лютый мороз он, крепко закутавшись в свой единственный зипун, который почему-то не реквизировала Советская власть, притащился в магазин, преодолев расстояние не менее километра. С порога заявил продавцу: «Слушай, паре Борис, ты ведь в прошлый раз остался должен мне копейку.» Долго в поселке вспоминали ему этот случай, рассказывали друг другу как легенду.

Когда отец ушел от нашей семьи к другой женщине, мы часто с тетей Апроксиньей, женой дяди Василия, собирались в доме деда, много говорили об отце, тешили себя надеждой о его возвращении. Однажды дед решил не участвовать в нашей беседе, встал в центр комнаты, снял штаны, оставшись в кальсонах латанных-перелатанных, поправил волосы на голове и изрек фразу, запомнившуюся мне на всю жизнь: «Ладно, я ложусь спать, а вы смейтесь над Микулушкой» – и полез под общий смех на печь.

Значительно позднее, будучи учителем, я приезжал в Кежму на учительскую конференцию. Дед с бабушкой и дядей Гошей жили тогда в Кежме. Естественно я останавливался у них. Однажды садимся за стол, я достаю приготовленную бутылку вина. Дед тогда в основном лежал на печи. Слез с печи, подошел ко мне, положив руку на плечо, снова изрек фразу, которой мы – братья пользуемся при встрече: «Слушай, Андрюша, ты человек грамотный, учителем работаешь, а нас объедаешь.» Я знал эти труды деда и ничуть на него не обиделся, тем более, что на него тут же посыпался град ответных Ангарских претензий: «Каво ты его слушашь, жаба ему в рот». Вот таков был наш дед Семён Андреевич.

Помню, как много плакали наши матери, когда нас повезли в ссылку. Мужчины говорили мало, в основном пели трогающие душу песни, одну из которых я запомнил на всю жизнь. В ней были такие слова: «Когда нас назвали кулаками, начали нас мучить-карать; лошадок у нас отобрали и стали по тюрьмам сажать» и т. д.

Я без труда усвоил нехитрый мотив этой песни и старался подпевать взрослым.

Ехали мы на санях, по последнему льду в апреле месяце. Уже были большие забереги, то и дело встречались свободные ото льда полыньи. В шутку мне дядя Гоша говорит: «Слушай, Андрей, нас будут топить в таком море». Хотя все испытывали большое горе, однако мужчины не теряли чувства собственного достоинства и часто подтрунивали друг над другом. Вот и дядя Гоша, будучи молодым парнем, решил от них не отставать и устраивал шутки надо мной. Увидев полынью, он обращался ко мне со словами: «Смотри, Андрюша, опять синее море!» Видимо я был очень чувствительным ребенком, очень переживал наше общее горе, а потому отвечал ему словами, которые не один раз слышал от взрослых: «Лешакова ты наша жизнь, лешакова ты наша доля, опять синее море». Я недоумевал, почему дядя Гоша после этого закатывался смехом.

Определили нас на берегу между двумя шиверами (мелкий и быстрый перекат горной реки): Медвежья и Косой бык. Шум воды от них постоянно раздавался в ушах. И только поздней осенью при ледоставе он частично прекращался. На берегу был выстроен огромный барак на 30—40 семей. Барак состоял из двух больших казарм, в каждой из которых размещались 15—20 семей. Впоследствии этот барак был переоборудован в Нардом (клуб), в котором мне в годы войны пришлось работать избачом. Семьи отгораживались друг от друга занавесками из дешевой ткани. В бараке постоянно стоял детский плач и крик замученных судьбой женщин. Дети в основном спали на полу под общим одеялом, которые чаще всего заменяла верхняя одежда самих детей. Зимой, когда мужчины уходили на работу, женщины отогревались около огромной печки-буржуйки, задрав высоко свои юбки. Они дружно поворачивались вокруг неё, рассказывая друг другу какие-то секреты. Мужчины работали на стройке, одни строили дома, другие – илимки (большие парусно-гребные лодки). Толстые плахи на днище илимок связывались с помощью больших деревянных гвоздей – шпунтов, которые делались в бараке после работы.

На стенах около печки всегда сушились сосновые поленья, из которых изготавливались эти шпунты. Мужчины часто приносили своим детям изготовленные на работе во время перерыва деревянные игрушки: домики, колеса, лодки, человечков. Помню свою радость, когда отец принес нам с работы деревянного (на колесиках) коня, почему-то покрашенного в зеленый цвет. Видимо другой краски не было.

Через некоторое время женщины стали работать в образованном колхозе, готовили землю под пашни, занимались раскорчевкой. Я не раз бывал с матерью, будучи ребенком. Трудно словами описать, какой это был адский труд. Лошадей не было, их заменяли женщины. В часы отдыха они часто вспоминали о том, что им пришлось пережить, прежде чем добрались до поселка, который назывался именем одного из шиверов Косой бык.

Крепко мне врезался в память рассказ нашей соседки, которую женщины называли Натальей Курчавой. У неё действительно была копна курчавых волос, да и у всех её детей тоже были такие же курчавые головы. Сослали их вначале на болото. Кругом непроходимая тайга. До ближайших селений десятки, а может и сотни верст полного бездорожья. Мужчин угнали по этапу совсем в другое место. Женщин и стариков заставили рыть себе землянки. Многие из них там и остались навсегда, погибли от холода и голода. Приехал однажды комендант (хорошо помню его фамилию) Мартынов, выхватывает из кобуры пистолет и, стреляя вверх, требует от стариков к назначенному сроку сёдла. Старики, мастеровые люди, душу вложили в свое ремесло, выполнили приказ. Приезжает Мартынов, как всегда стреляя вверх, требует сложить все сёдла в кучу и облить керосином, а затем поджечь. «Всё равно вам не жить на этом свете, всех вас, гадов, повесим и расстреляем» – кричит в яростном гневе. И тут же приказывает всем входить в болото и по команде погружаться в воду, так как он в это время будет стрелять по поверхности воды. Старики и женщины, схватив на руки детей, побежали к болоту, боясь ослушаться кровожадного зверя. Но как ни старались люди спасти себя и свое чадо, всё же не всем удалось это сделать. Через несколько минут вода в болоте стала красной. Нигде поблизости не было другого водоема, и по её рассказам, им приходилось пить воду, разбавленную человеческой кровью. Насытившись болью беззащитных людей сталинский подонок вскочил на своего лихого коня и ускакал восвояси, оставив за собой в глухой тайге человеческий вой, перекликающийся с воем голодных волков. Каждый раз, когда она об этом рассказывала, я видел, как высоко вздымалась её грудь, а в горле что-то клокотало. Она не рассказывала, как хоронили трупы, но я догадывался, что это делали за них голодные волки, недаром их называют санитарами тайги. Когда она приходила к нам, я очень боялся, что снова будет рассказывать об издевательствах над ними, потому, что и у меня внутри при её рассказах тоже начинало что-то клокотать. Не знал я тогда истинных виновников наших бед, но обида за такую жизнь родилась во мне очень рано.