Андрей Заборцев - Кулаки и подкулачники

Жили мы в постоянном страхе от того, что нас обязательно повесят или расстреляют. Хорошо помню один страшный случай, окончившийся тем, что взрослые очень смеялись над собой. Дед так и сказал: « У страха глаза велики». А было это так. В дом прибежала запыхавшаяся женщина и сообщила, что по шиверу поднимаются солдаты, вооруженные винтовками со штыками. Все решили, что они едут нас убивать. Выбежали на угор (холм) и увидели на последнем залавке большую лодку, в которой стояло не менее 10 человек с винтовками. Началась большая паника. Видимо сосланным не разрешалось иметь спиртное, если наша мама металась с бутылкой водки, не зная, куда её спрятать. Кто-то посоветовал ей замуровать бутылку в печурку, в которой сушили рукавицы. Она так и сделала. Заложила печурку кирпичами, наскоро замазала глиной и побелила известью. Схватила нас в охапку и давай прощаться с каждым из нас. Все плачут, мечутся по дому. Вдруг прибегает другая женщина и успокаивает: «Это же не солдаты, а цыгане, идут на шестах. Никаких у них винтовок нет». И в этот самый момент и раздается оглушительный выстрел. Не все и не сразу поняли в чем дело. Дети решили, что уже начался расстрел. Тогда дед встает и, ухмыляясь, говорит: «Алёна, Алёна, ты же могла меня решить. Бутылка твоя взорвалась». Действительно печь с утра была жарко натоплена, водка нагрелась в бутылке, и та взорвалась. И слёзы сменились дружным смехом и сокрушением мужчин. «Лучше бы мы её сами выпили» – заявили они. Так удачно закончился этот страшный эпизод из нашей кулацкой жизни.

Власти, конечно, не случайно выбрали для поселения «бывших кулаков» самое неподходящее место. Но, люди, будучи большими тружениками, успешно освоили его и сделали почти невозможное. Расчистили покосы, закупили скота – молодняка, продав имеющиеся у них вещи, расчистили и распахали землю, вырастили хороший урожай в пример соседним колхозам. Буквально через 3—4 года вырос большой поселок с добротными домами, колхоз стал передовым в районе. Конечно передовым по основным показателям и доходам, а не по уровню материального положения сосланных людей. На трудодень власти не разрешали выдавать более 100—200 граммов. Оставшееся от хлебосдачи зерно безоговорочно забиралось в пользу государства. Работали, как тогда говорили, за палочки. Особенно такое положение обострилось во время войны.

Мать работала в колхозе. Отец «ходил» на илимках, в основном возили зерно в райцентр. Катеров тогда не было, илимку тащили бечевой изможденные, опухшие, вечно голодные люди, бывшие кулаки. Особенно тяжело было поднимать через пороги и шиверы, которых только в нашем районе было около десятка.

Однажды отец взял меня с собой. Я видел, как не один раз рвалась видавшая виды, вся в узлах, бечева в Аплинском пороге. Илимку при этом сильным течением забрасывало на камни, и отец, будучи лоцманом, рискуя быть сбитым течением, бросался в воду на камни, чтобы снять илимку с камней. При виде этой картины у меня невольно накатывались слёзы.

Однажды эти бурлаки с четырех илимок договорились взять для своих семей по 3 кг пшеницы, не зная, что среди них были осведомители НКВД. Не успели они доехать до райцентра, как их разоблачили и предали суду. 10 лет тюрьмы получил каждый из них, в том числе и наш отец и два его брата (один из них был несовершеннолетним). Дядя Василий умер в тюрьме, отца за хорошую работу освободили досрочно, сбросив 5 лет, а дяде Гоше последние 2 года заменили на службу в Армии на дальнем востоке, ибо началась война.

Тридцать седьмой год не обошел стороной и наш посёлок. Каждое утро приносило известие о том, что арестован сосед, то справа, то слева. И, казалось, не было этому ни конца, ни края. Так что посёлок осиротел еще задолго до войны. Но этот год был для нас и радостным. Ранним утром (мы уже снова жили в бараке – 10 семей) почтальон принес нам треугольник от отца, в котором он сообщает, что освободился досрочно, но из-за распутицы скоро домой не сможет приехать. И всё же наш бедный отец не стал дожидаться, когда распалится река, чтобы приехать домой «на катерах», а отправился один пешком домой по бездорожью. Одному богу известно, каких трудностей и страха стоила ему эта дорога. Мы, конечно, ждали его, но не думали, что это произойдет так скоро. Прибегают ребята в наш барак и сообщают, что наш отец идет с палочкой около конного двора. Я не помню, как перепрыгнул через ручей и оказался в объятьях отца, измученного, обросшего рыжей щетиной с тростью в руке. В считанные минуты наш угол в бараке был заполнен людьми. Пришла с работы мама, осыпала отца поцелуями и начала собирать на стол. В дверях появилась тетя Апросинья, упала на колени, рыдая и причитая, так, на карачках доползла до отца. У меня и сейчас перед глазами эта трогательная картина. «Что же ты, Николай, пришел один, оставил в сырой земле своего брата? Как же ты как старший не уберег его?» – причитала она. Допоздна в нашем углу горела керосиновая лампа, а отец всё рассказывал и рассказывал о тюремной жизни.

Отец всё ждал, что его сына снова заберут, теперь уж по 58-й статье, но сталинские люди оказались щедрыми и сохранили ему жизнь. Он снова устроился работать в леспромхозе на илимках. Всегда, когда он приезжал домой, у нас был большой праздник. Подарки, гостинцы получал каждый из нас. На нашей стене в бараке начали стучать часы-ходики, которые привез отец в один из таких приездов. Мы стали заметно жить лучше. На окне появились не затейливые шторы, появилась постель. По утрам стали пользоваться недорогим полотенцем. В праздники мы стали носить ботинки с калошами. Отец сделал дощатую перегородку в бараке, прорубил входную дверь в стене, смастерил небольшую русскую печь и мы стали жить как бы в отдельном доме. Для нас он стал настоящим героем, изменив образ нашей жизни. Уже позднее, работая вместе с ним на илимках, я всегда восторгался его смелостью и отвагой. Плывем вдвоем на илимке, темная ночь, впереди шумит порог. Нам бы встать на якорь и подождать рассвета, чтобы в темноте не налететь на груду камней, но отец этого не делает. Я стою на корме, а он одним веслом подгребает, выводя илимку на фарватер. Мы влетаем в бурлящий порог, кругом острые камни и высокие валуны, страшной силы шум. Проходит минуты две и весь кошмар позади. Не думаю, что отец в эти минуты не испытывал чувства опасности. «Иди спать, Андрейка» – говорит он мне, а сам продолжает управлять лодкой. Он не любил бездельников и сам никогда не бездельничал, совсем не курил, выпивал редко, только по праздникам, говорил мало, после тюрьмы говорить стал с небольшим заиканием. Он был очень требовательным к себе, на работе его очень ценили за высокое трудолюбие и организованность.