Евгения Кобальт - Произвол

Люда встрепенулась, словно крохотная птичка.

– Культурное просвещение должно затрагивать как можно больше граждан, не так ли? – Казалось, полковник сам забавлялся своей импровизацией. – Ну а после представления устроим маленький праздник в честь перевыполнения плана в прошлом месяце. Сто шестьдесят процентов! Отличный результат! Вы неплохо потрудились и заслужили отдых, как и мужчины из тридцать первого лагпункта.

Над лесоповалом взорвался восторженный рев. Женщины повскакивали на ноги и поздравили друг друга с небольшим, но долгожданным успехом. Люда расцеловалась с Сашей, Даша зачем-то обняла меня, Лида заплакала, воображая, наверное, предстоящее свидание с Матвеем Сергеевичем. Семенов фыркнул, Аброскина подобрела, обрадованная мирным разгоном протеста.

По мере того как заключенные выходили из состояния анабиоза, отогреваясь у костра, начальник стройки становился мрачнее. Он не спешил покидать лесоповал и, озираясь, внезапно обнаружил полевую кухню.

– Они что, не обедали? – спросил он у Аброскиной.

Она принялась что-то доказывать, снова изъяснялась, оправдывалась, и полковник, на сей раз не дослушав, возразил ей.

– Вы серьезно? – улавливали мы обрывки его реплик. – Они вот так провели несколько часов – мокрые, голодные, раненые? Что значит ничего страшного?.. Тепло? Вы считаете, что тепло? У вас не возникло мысли, что они могут заболеть? Умереть? Тогда вообще весь план полетит к черту…

Аброскина виновато опустила голову. Уходя, начальник бросил ей через плечо:

– Кормите. И отправляйте на базу, пускай обсыхают. Еще не хватало, чтобы весь лагерь слег. И окажите медицинскую помощь!

– Есть, товарищ полковник! – выдохнула полуживая Аброскина.

Внедорожник уехал.

– Семенов! – гаркнула Аброскина. Старший сержант подбежал к ней, и она распорядилась: – Ту, которая на берегу лежит, оформить как попытку к бегству…

Мы поели и отправились в лагпункт, где поели второй раз: ужин-то никто не отменял. Тем, в кого угодили пули, прочистили и обработали раны – хорошо, среди заключенных нашлась бывший врач, а нарядчица Ерохина по доброте душевной поделилась спиртом. Щедро налили кипяточку, и мы, забравшись под одеяла, обжигали этим кипяточком себе горло. Вымоченные вещи повесили сохнуть на веревки, обувь на ночь подставили к печи. Дневальная всю ночь переворачивала груды ботинок, чтобы они просохли со всех сторон.

Следующий трудовой день ничем не отличался от предыдущих рутинных: мы начали и закончили валить лес в привычное время, до ночи пахать нас никто не заставлял. Нормы не повышали, пайки не сокращали. Будто и не было той лихой выходки, будто вычеркнут мятежный день из календаря.

И хотя окунувшиеся в реку женщины, как и предсказывал полковник, заполучили простуду, а некоторые и вовсе слегли с высокой температурой, никто из них не упустил возможности встретиться с мужчинами. Вечером всех желающих погрузили в волокуши, прикрепленные к тракторам, и отвезли в тридцать первый ОЛП на выступление театральной труппы. На базе осталось с пару десятков человек, в основном старухи и новенькие.

Я не раздумывала, ехать ли на спектакль. Рухнула на нары и уснула, наслаждаясь в кои-то веки свободной шконкой.

С тех пор как я приплыла на Крайний Север, прошел месяц. Следя за поведением солагерниц, я запоминала здешние правила, учила местный язык и постигала науку выживания. Теперь я бережливо растягивала буханку на целый день и не воротила нос от кисловатой картошки. Всегда, когда представлялась такая возможность, я спала. Польстившись на банку тушенки у жучек, решила выиграть ее у них в дурака, но в итоге проиграла свою двухдневную хлебную пайку и зареклась никогда больше не касаться игральных карт. Позже я нашла менее рискованный способ заработка – я пересказывала воровкам сюжеты прочитанных мною книг, или, как тут говорили, «тискала романы».

Я убедилась в правдивости Лидиной исповеди. Заключенные в самом деле страдали от недостатка мужского внимания. Был у нас, помимо побега на реку, показательный случай. Из Игарки прибыл фельдшер, на свою беду молодой и смазливый. Аброскина сказала, что к нему может обратиться любая женщина, если ее беспокоит тот или иной недуг. Недуги, конечно же, беспокоили весь лагпункт. Медработник вышел к нам и на пару секунд замер, ошеломленно подсчитывая глазами количество пациенток. Очередь тянулась вдоль жилых бараков, огибала угол и скрывалась за туалетами. Фельдшер с досадой покосился на часы и смиренно приступил к работе.

Будучи женщиной смышленой, Аброскина догадалась, что происходит. Она пригрозила: тем, кто здоров и понапрасну занимает время фельдшера, выдадут штрафной паек. Угроза подействовала, но не так, как предполагала капитан. Заключенные просто стали изображать боли правдоподобнее. Несколько девушек специально порезали заточкой кожу на внешней стороне бедра и, когда наступил их черед, кокетливо задрали юбки, наслаждаясь скоротечным интимным приключением. Покрасневший до ушей фельдшер обрабатывал их ранки йодом.

Еще в нашем лагпункте жил мужчина, о котором мечтала добрая половина заключенных – Амерханов, первый заместитель начальницы. Красавец с густыми смоляными волосами, бронзовой кожей и длинными пушистыми ресницами, он сводил женщин с ума. У них ноги подкашивались, стоило ему пройти мимо, стоило ему бросить искоса взгляд или дружески подмигнуть! Но Амерханов сожительствовал с Аброскиной, а она была крайне ревнива и не подпускала к своему возлюбленному мало-мальски миловидных девиц. Мы убедились в этом, когда однажды вечером к нам в барак зашел лейтенант и, запинаясь, крикнул:

– Кала… Каланта… швили… Тьфу! Калантаришвили! С вещами!

Фигуристая грузинка охнула. На лицах ее недоброжелательниц заиграли улыбки. Выгнана, прекрасная и коварная сирена! Не доберется теперь своими загребущими ручонками до чужих мужчин! К кому Калантаришвили только ни ревновали – к походному повару, к начальнику культурно-воспитательной части, даже к конвоирам и надзирателям…

А выгнана она была самой Аброскиной. Грузинку застали наедине с Амерхановым.

Ибрагимов был женат, даже, по слухам, счастлив в браке. Семенов, как и многие другие охранники, любил проводить время в кругу лагерниц, однако он выбирал непременно самых прелестных, самых молодых и сочных, не грубую рабочую силу, что убивалась на общих. В сущности, каждый мужчина у нас ценился на вес золота. В деревнях после войны и то их было побольше…

Лида больше со мной не разговаривала. Я к ней тоже не подходила, разве что припомнила ее разок во время обеда. Вылизав последние крупинки каши в миске, я разрешила себе откусить от припасенного хлеба да обронила его на землю. Сладкий мой, мягкий, душистый кусочек шмякнулся в грязь рядом с сапогом… Меня охватил неподдельный ужас, поистине паника. Жучка Глаша попробовала стырить, но я оттолкнула ее и хищно подобрала потерю. Запихнула в рот половину, остальное в карман – доем за ужином. На вкус грязи внимания не обращала.