Евгения Кобальт - Произвол

Костлявым, угловатым каким-то был этот Федя. Острижен коротко, почти под ноль. Уши лопухами, губы отвислые. Передвигался он мелкими шажками – вороватая такая, причудливая походка. И хотя по лагерной карьерной лестнице Федя вскарабкался к завидным высотам (ведь до учетчика дорасти непросто), он еще был очень молодым человеком. «Не больше двадцати лет, совсем мальчишка», – навскидку прикинула я, оценив его юношескую наглость и самонадеянность.

– Почему конвоиры молчат? – спросила я, мотнув головой на теплую кабину грузовика. Там отдыхали двое рядовых. – Они что, не видят?

– Всё они видят! О том, что Баланда и его приятели – халтурщики, знают все, от работяг до командного состава. Но вохра отнекивается: наша, мол, забота – охранять, а не за качеством следить. Им же приписки на руку! Они у нас на довольствии. Часть денег, которые мы, трудяги, зарабатываем в бюджет стройки, управление ИТЛ Обского и Енисейского строительства перечисляет на содержание охраны. Стало быть, чем больше у нас нарядов, тем сытнее кормежка у конвоиров и премиальные у офицеров.

– Езжай давай! – велели урки шоферу. Грузовик был полупустым, конечно.

Наташа резко схватила меня за рукав и приблизила к себе, словно забыла рассказать о чем-то важном.

– Ты с Федей никогда дела не имей, – остерегла она меня. – Слышишь? Он в прошлом месяце убил Сашу Семина, парня с общих. Увел у него ночью наручные часы. А Сашке они были очень дороги, он их в наследство от отца получил, берег больше хлеба. Как-то раз Саша сказал мне: если б не отцовские часы, он бы давно позабыл, кто он и зачем он, они ему о семье напоминали, о мире, о любви… Так что он очень разозлился, обнаружив пропажу утром. Аж в сердцах назвал Федю петухом. Петухом! Это страшное оскорбление в криминальном мире, им направо-налево не разбрасываются. Воры устроили разборку, ну, это у них так суд называется, и через пару дней беднягу закололи.

– Но убийцу не нашли, верно? – догадалась я.

– Даже не искали. Знакомый фельдшер сказал, в акте о смерти записали как алиментарную дистрофию. Вообще, эта Федина свора тут в масле купается… Работают вполсилы, зато по зачетным книжкам каждый день норму перевыполняет. Жрут улучшенный паек, в нашу газету попадают как ударники. А все потому, что начальство им благоволит.

– С какой стати? – возмутилась я.

– Вот такое торжество справедливости, – печально заключила Рысакова, мотнув мне головой в знак солидарности. – Ты до сих пор не поняла, что мы тут на последней ступени иерархии, да? Сначала – чекисты, вольнонаемные, потом воры с бытовиками, внизу – каэры. И плевать, что именно среди нас находят профессиональных геодезистов, геологов, мостостроителей, проектировщиков, гидротехников! Каэры-то и строят северную магистраль! Политические лечат офицеров, ставят спектакли, заведуют бухгалтерией, снабжением…

– Э, мля, чего прохлаждаемся? – рыкнул на нас Федя, сверкнув фиксами 15 15 Фикса на блатном жаргоне – золотая или серебряная коронка на зубе. на передних зубах. Он согнул руки в локтях и театрально замахал ими, изображая бег.

Мы вспомнили, что зазевались, и взяли свои лопаты. Заканчивать Наташину мысль было ни к чему – и без того все было предельно ясно.

Я часто видела Юровского на стройке. Он заявлялся сюда то ранним утром, то в полдень, то ближе к вечеру, после чего отправлялся на другие точно такие же стройучастки с точно такими же серыми людьми, которые возводили кто насыпи, кто железнодорожные станции, кто мосты. Полковник не заезжал только тогда, когда оставался в штабе Северного управления или же когда посещал дальние лагпункты, путь к которым занимал целый день.

Но если Юровский был здесь, находился где-то в бурном потоке людей, я шестым чувством угадывала его присутствие. Пусть начальник стройки носил ту же форму, что и другие эмвэдэшники, он выделялся среди них своей характерной фигурой, которую ни с чем не спутаешь. Я спрашивала себя – как же не узнала его на лесоповале? Как не разглядела некогда любимое лицо?

Эта гигантская фигура вдалеке приводила меня в самое что ни на есть исступление. Вон он, стоит в окружении своих заместителей и инженеров, поглощенный работой, а я, лишь завидев его спину, уже волнуюсь, теряюсь, становлюсь невнимательной, попросту неуклюжей.

«Он сам-то вспомнил меня? – сомневалась я, заталкивая варежкой выбившуюся волосинку обратно под шапку. – Можно ли сопоставить ту загорелую бойкую девушку из прошлого и женщину, которой я стала, – бесформенную, бесцветную, безжизненную?»

Я забыла его на целых 12 лет. Нет, не забыла, скорее спрятала на дне памяти. Так маленькая девочка закапывает в шкаф личный дневник, чтобы его не нашли родители. Только я спрятала воспоминания от самой себя.

Как глупо! Ну до смешного нелепо! Нас много лет ничего не связывало. Мы повзрослели, поматерели, стали друг другу чужаками. Я больше не знала мужчины, который сейчас садился во внедорожник и уезжал на другой участок. Он был мне незнаком. Однако любопытство толкало изучать Юровского, пусть украдкой, тайком, но выведать хоть малейшую деталь о бывшем.

Он возмужал, стал более складным, крепким, а двигался все с той же невесомостью, уверенностью и свободой. Лицо его отражало зрелого, вдумчивого, искушенного мужчину. Когда-то мягкие щеки загрубели из-за ежедневного бритья. Кажется, губы стали тоньше и немного побледнели в силу возраста. «Это уже совсем не щенок, папа!» – помянула я отцовскую враждебность.

Сильно, очень сильно изменились глаза. Теперь они были куда менее живыми, чем 12 лет назад. Не потерял ли он способности красноречиво разговаривать глазами? Пусть будет так, чтобы не потерял! А впрочем, мне оно теперь без надобности. Взгляд его – властный, суровый, зоркий и вместе с тем отсутствующий, как будто мысли витали недостижимо далеко отсюда, – оставлял в сердце неприятный холодок. Пусть они лучше помалкивают, эти его глаза.

Один раз он бросил свой тяжелый взор из-под козырька фуражки в мою сторону. Я быстро отвернулась – не то решит, что какая-то заключенная пялится на него…

Возможно, если бы мы встретились при других обстоятельствах, я могла бы вновь увлечься им. Легко ведь влюбиться в человека, пока его темная сторона покоится в недрах души, пока ей незачем всплывать наружу. Но вот она всплыла, эта темная сторона, и я уже не видела в Юровском того доброго парня. Не клеился он в голове с начальником лагерей. Водянистая баланда, страдающие кровотечениями женщины, продажа девушек за спирт, насилующие кобылу мужчины, солдаты в женской бане, затопленные землянки, дизентерия в набитых бараках, нарочито отрубленные пальцы у тех, кто хочет отлынивать от работы, безнаказанность воров… Разве могло все это произойти под эгидой моего Андрея? Мог ли он допустить подобное?