Борис Алексеев - Русичи. Проза XXI века

Нечто подобное произошло с Егором. Уже «на склоне студенческих лет» ему припомнилось детское увлечение художеством. Стал он срисовывать физиономии товарищей со студенческих билетов. Получалось прикольно! Выстроилась целая очередь желающих получить «документальный» портрет от лучшего художника на курсе! Егор никому не отказывал и с каждым новым «портретом» всё более удивлялся возможности карандаша оставлять на листе бумаги затейливый житейский следок. Как-то вечером, возвращаясь домой, забрёл он в обыкновенную районную изостудию. Поговорил, показал рисунки – приняли.

Вскоре ему «открылось», что искусство – его главное и окончательное предназначение. С лёгкостью гения Георгий поставил крест на аспирантуре, уволился из Курчатника и, как в омут, нырнул в незнакомое пахучее художество, имея за плечами неоконченный курс рисования студийных гипсов и пару одобрительных отзывов преподавателя изостудии.

Следует сказать, что быть гением – внешне привлекательная, но необычайно трудная «профессия». Мало кто из собеседников может понять и оценить мысль гения, выходящую за рамки обыкновенного житейского понимания. Вспомним позднего Рембрандта. Пока его живописный гений возрастал и формировался, Рембрандт Харменс ван Рейн под рукоплескание толпы был вознесён на Олимп голландского искусства. Но лишь развитие Рембрандта вышло за общепонятные рубежи, сытые голландские бюргеры – заказчики и «ценители живописи» – отвернулись от стареющего гения и предали его осмеянию. Подобных примеров много. Ван Гог, Марина Цветаева, Сервантес…

Однажды приятель пригласил Егора в круиз на пароходе по Северному речному пути. В ответ Егор нахмурился и поначалу думал отказаться: ему не хотелось прерывать начатый курс натурного рисования. Однако товарищ был настойчив, пришлось из уважения к дружбе согласиться.

Так будущий иконописец оказался в Кирилло-Белозерском монастыре. На стене одной из надвратных церквей он увидел древнюю фреску. Это было изображение Богородицы с Младенцем. Образ Божией Матери, рисунок Её рук, обнимающих Младенца, пластика ладоней, изгиб пальцев поразили новоявленного пилигрима. Такого рисования он не знал. И так как все процессы совершались в Егоре на повышенной скорости, в тот же день он «заболел» древнерусской иконографией! Вот оказия! Окольным северным путём Господь привёл нашего героя к церковному художеству. Древняя каноническая живопись, её философия и метод построения изображения по правилам обратной перспективы оказались в сильнейшем резонансе с его внутренним художественным чутьём.

Когда Егор писал натюрморт или рисовал натуру, он не испытывал того внутреннего восторга, каким Господь награждал его, как только он подступал к церковному изображению. Первое же знакомство с канонической живописью подарило ему радостное чувство личной творческой свободы. Ещё ничего толком не понимая в иконописании, он уже знал главное: где кончается изображение этого мира и где начинается настоящее горнее художество. В музыке подобная способность называется абсолютным слухом.

Не удивительно, что продвижение Егора по извилистой иконописной вертикали походило на феерическое восхождение пророка Илии в огненной колеснице. То, что иконописцы постигают годами, он обретал за считанные месяцы.

По возвращении из путешествия по северной Фиваиде 3 3 Северная Фиваида – поэтическое название северных русских земель, окружающих Вологду и Белозерск. Появилось как сравнение с древнеегипетской областью Фиваидой, известным местом поселения раннехристианских монахов-отшельников. Егор занял деньги, купил путёвку и улетел в Турцию, в город императора Константина – Константинополь, ныне переименованный турками в Стамбул. Улетел ради одного шага – взглянуть на величайший храм всех времён – Святую Софию Константинопольскую. Он хорошо знал Софию, изучил её по сотням фотографий и восторженных описаний, но то, что довелось увидеть своими глазами, превзошло все его догадки и предположения. Он увидел само небо! Как турки ни старались унизить Софию, как ни срывали позолоту, как ни вешали свои назойливые акбары, они ни на йоту не приблизились к цели.

«Принизить Софию невозможно!» – в слезах повторял Егор, оглядывая её небесное великолепие.

Так «профессиональная участь» Егора была решена – бессрочный и пожизненный иконописец!..

Наступило утро. Степан взялся угостить Егора настоящим бразильским кофе.

– Ваши планы? – спросил он, отслеживая пенку.

– Мне надо в храм. Вы, милостивый государь, отказались взять деньги. Значит, мне следует отнести их по назначению и раздать художникам.

Степан резко обернулся к Егору.

– А если бы я принял положенную мне контрибуцию, что бы вы, милостивый государь, делали тогда?

Он сделал шаг вперёд, предлагая гостю сесть.

– Пошёл бы в банк и оформил ссуду.

– За проценты?!

В это мгновение коварная бразильская смесь, как вулканическая лава, вырвалась за пределы кофеварки и… Стёпа бросился к плите. Егор с любопытством наблюдал, как сто граммов латиноамериканского порошка повергли в трепет бесстрашного героя ночной переделки. Когда остатки кофе были спасены и разлиты по чашкам, Степан продолжил разговор:

– Возьми меня! Нет, правда, возьми меня с собой, – казалось, он спрашивал и о чём-то одновременно думал. – Я – худой материалист, в смысле, хороший безбожник. Но в последнее время со мной происходят странные вещи. Иду, чувствую, будто ветер в спину. Что такое? Гляжу – впереди церквуха посверкивает. Подойду, постою у ворот и иду дальше. Неловко зайти. Внутри-то весь чужой. А как отойду метров сто, ветер давит грудь и говорит: «Стой!» Нелепо как-то. Что скажешь?

Егор посмотрел на Степана, с минуту подумал и ответил:

– Правда смешной не бывает. Или ты всё это придумал, или тебе вправду нелепо, а признаться в этом страшно. Ты – человек сильный, страхам волю не даёшь. Но за всякое насилие, тем более за насилие над самим собой, нормальному человеку становится так или иначе неловко перед Богом, даже если он считает, что Бога нет. Это как кичиться силой в присутствии силача.

– Ого! Будет о чём поговорить за рюмкой чая! – Степан откинулся на спинку стула. – Ну так что, берёшь?

– Едем.

Они вышли из метро «Арбатская» и направились в сторону Калининского проспекта, переименованного нынче в Новый Арбат. Под огромной, ультрасовременной по тем временам многоэтажкой ютилась древняя пятиглавая церковка. Купола, крашеные в зелёную строительную окись хрома, сверкали на солнце. Белёные стены празднично выделялись на сером фоне городской застройки.

Честно говоря, благополучие церковного фасада казалось в то время непривычным городским новшеством. Ещё стояли в руинах сотни столичных монастырей и приходских храмов. Ещё свобода вероисповедания казалась некоей антисоциалистической новинкой. Люди с опаской и тайной надеждой на некую помощь входили в только что открывшиеся церковные створы. Переступая порой по грудам кирпича и битой штукатурки, они ставили к иконам свечи и что-то тихо шептали, вглядываясь в лик святого, едва видимый сквозь почерневшие слои олифы.