Сергей Сибирцев - Государственный палач

Даже застрелиться и то лень.

Одним словом, я полностью сжился с незабываемым милым образом Ильи Ильича, русского помещика, имеющего родовитые дворянские корни и славную русскую деревню Обломовку, которой заправляет староста – ленивая и недотепистая душа, – и шлет он своему барину вместо положенных тысяч какие-то совершенно идиотские послания, в которых жалобится и канючит… Этого бы любимчика да на конюшню, да выдрать из его обширной спины-плиты добрый и жирный ремень, чтоб впредь знал, как беспокоить барина всякими пустяками насчет недоимок и прочих засух и моров.

Впрочем, застрелиться я бы сумел. Выбрался бы на утиную охоту, наприглашал всяческих приятелей-сволочей и дуплетом разрядил в эту дружную, спаянную общими сволочными интересами кучку волчью картечь…

А еще совсем недавно меня удивляли эти наркотические очереди у газетных киосков – невиданные дотошные очереди за жареными газетными «утками» и сплетнями. На устах обывателей какое-то типичное жэковское словцо – п е р е с т р о й к а, зато как же с этим строительным термином носятся, переживают, гудят, точно взбесившиеся фиолетовые навозные мухи. Партийные конференции, съезды-сборища каких-то народных избранников. Словесные поносные речи-реки. А приходишь в продуктовый отдел столичного супермаркета – вместо синего задушенного куренка одни названия продуктов, срисованные на пластик, неприступные халдейские физиономии продавщиц, а на потрескавшемся кафеле раздавленный изможденный труп обрусевшего таракана…

И вдруг новейшее идиотское словосочетание: гуманитарная помощь. Сосиски в красочных жестянках в сладком мертвом соусе – по вкусу, цвету и запаху натуральная мертвечина.

И тут же какие-то визитные карточки, талоны на самое необходимое, повседневное.

И муссирование старого-престарого слова, но с новеньким, как бы свеженьким подлатанным наштукатуренным подтекстом – д е м о к р а т и я.

То есть когда к власти путем выборных кабинок пробираются честные-пречестные люди, которые отныне будут не командовать государством, экономикой и трудящимися массами, а введут под белые западные рученьки рыночные отношения, которые самые что ни на есть справедливые, гуманные, а кто не пожелает проникнуться рыночным духом, добровольно вольется в дружные ряды изгоев-бездельников-безработных. Довольно сосать социалистическую пустышку, пора, господа, переходить на сникерсы, «смирновку» и прочую человеческую цивилизованную пищу.

Я же и по сей день остаюсь на позиции гордой аполитичности, я всегда сам по себе.

Я всего лишь зритель, который имеет некоторую странную особенность: я чаще, то есть почти всегда, сопереживаю убогим, обиженным, слабейшим. Так уж устроен мой индивидуальный сопереживательный аппарат-орган, видимо, несколько по-дамски.

К победителям, особенно явным, я равнодушен, точнее, спокойно-созерцателен.

Побежденные же вызывают отчасти даже жалость, даже непрошеные слезы вызывают.

Но все равно, даже в момент сопливого соучастия, я не в стане разбитых и униженных, – я всегда в рядах публики, я всегда наедине.

Видимо, я больше эстетствую, чем проникаюсь истинным чувством сострадания, актерствую как бы.

Мне нравится роль милосердника.

Жалостливые эмоции весьма тонко и ощутимо бередят мои чувствительные струны-нервы. Чрезвычайно сладостно и тонко жалят мое зрительское сердце, в обычные, обыденные дни-месяцы прохладно-вязкое, искушенное на всевозможные порывы.

Глицериновыми актерскими каплями катились слезы в минуты, уже не помню какого весьма массового форума, когда собравшиеся взрослые дяди и тети топали ножками и вразнобой хлопали ручками, демонстрируя свое наплевательское и издевательское отношение к сухонькому, согбенному старичку-академику (по молодости сочинившему водородную пилюлю для всего вражеского имперского человечества), когда тот возмечтал с высокой трибуны поведать несмышленым советским массам, какой же он был осел и простофиля, что выдумал эту ужасную водородную превентивную пилюлю. Ведь не давали дедушке высказаться и еще так принародно грубили – еще бы не прослезиться.

Ныло тонкой приятной болью сердце и щекотало в носовом проходе при виде удрученного, потерянного, но как бы бодрого, благожелательного круглого лица, первого лица социалистической империи, когда с него с некоторой торжественной церемонностью срывали президентские погоны, регалии и заслуженные нашивки за ранения в битвах за перестройку, за новейшее мышление. Причем сдирал погоны атлетический, с пышной седой шевелюрой господин, который в недавнем прошлом служил у его ноги, затем был чрезвычайно больно и унизительно бит им, его строгим хозяином. Впрочем, когда опять же прилюдно унижали-издевались над седым атлетом, я искренне хлюпал носом и осыпал тайными проклятьями его меченого хозяина-говоруна.

Вообще я никогда не предполагал, что эти, как бы политические, баталии по моему личному телевизору могут быть захватывающе интересны своей непредсказуемой мелодраматичностью. Куда там коллизиям и сюжетам индийского кино…

Иногда я впопыхах ошибался, принимаясь баюкать свою жалость к славному достойному господину, которого изничтожают (разумеется, словесно) не только на улицах, в каких-нибудь родимых очередях, но и на всех подряд съездах народных волеизбранников.

К примеру, как дерзко и непочтительно «пинали» это милое круглоликое существо, внучка́ знаменитого детского сочинителя, – и все-таки под жеребячье улюлюканье в свое время вытурили из премьерского креслица. Так нет же, круглоликое существо нынче опять в почетном седле-креслице, опять же личной партией хороводит. Видимо, и моя тайная хула на головы тех народных жеребцов сыграла свою положительную роль.

Впрочем, тех непокорных жеребцов его приемный отец-хозяин-атлет в одночасье разогнал, попужав для острастки танковыми пульками, а фанатичных, допустивших кровавое непокорство вожаков-самцов на время упрятал в тюремный сруб.

И нынче я в некотором как бы чувственном тупике: на кого же нынче обрушить свою застоялую, приусохшую жалость?

По всему видно, что моим актерски чувствительным нервам нынче придется взять длительный отпуск без содержания – по семейным, так сказать, обстоятельствам.

А в сущности, все эти новейшие (а возможно, и вытащенные из пропасти сгинувшего прошлого) государственные приключения никоим образом не затрагивают моей нынче вполне сложившейся семейной жизни. Государство, которое совсем недавно носило такое длинное имперское торжественно-претенциозное название, а нынче зовется скромно – Российская Федерация, – так вот этой самой федерации в лице ее служащих чиновников всегда было, а уж теперь и подавно наплевать на мою личную жизнь. На мои жалкие писательские гонорары. При товарище Сталине сие пособие называли более точно: трудодни. Им наплевать на еду-питье, то есть на количество и качество. Отравления с летальным исходом алкогольными продуктами с заводской маркировкой ведь обычное дело, почти как пошлый насморк, от коего обыкновенный порядочный обыватель не застрахован. А пищевая интоксикация вообще сплошь и рядом. А неуютное вредноноское заграничное барахло – кроссовки-однодневки, китайско-американские пуховики, в которых пух в основном утепляет-топырится в нижней части, а как же он, милый, колется и лезет, точно из прохудившейся, измочаленной подушки.