Геннадий Гаврилов - Письма странника. Спаси себя сам

Только голос дьякона, устремляясь к куполу Храма, вливался тугой волной в сердца молящихся:

– Еще молимся о богохранимой стране нашей…

Из алтаря вышел мой духовник отец Владимир и рукой указал подойти к нему. Я взошел на амвон.

И распевно звучал голос дьякона:

– Еще молимся о братиях наших, священницех, священномонасех, и всем во Христе братстве нашем…

Отец Владимир, убеленный сединами протоиерей, провел меня на клирос, представил регенту, сказал ей:

– Владыка благословил его учиться петь и читать на клиросе. Певуче лился голос дьякона:

– Еще молимся о плодоносящих и добродеющих во святем и всечестнем Храме сем…

Клирос трижды отзывался на провозглашенное прошение:

– Господи, помилуй…

И я, как умел, пел вместе со всеми. А через час, когда тишина Храма еще больше сгустилась и напряглась в ожидании, и голос священника в алтаре за закрытыми царскими вратами произнес:

– Пийте от нея вси, сия есть кровь моя Нового завета, яже за вы и за многие изливаемая во оставлении грехов, – на амвон поднялся староста причта и, пошептавшись с регентом, грудью пошел на меня со словами:

– Выйдите с амвона!

Чтобы не нарушать одухотворенной тишины Храма, я молча спустился по ступеням и встал среди прихожан. На клиросе запели:

– Тебе поемъ, тебе благословимъ, Господи…

Видя, что я не вышел из Храма, староста снова подошел ко мне:

– Чтобы больше я не видел тебя здесь…

На следующий день отец Владимир вручил мне ответ архиепископа Гедеона на два мои послания к нему:

«Такой обширной перепиской мне заниматься некогда. Игнорировать церковные таинства и нормы нельзя, а тем более хотящему быть строителем тайн. Воцерковляйтесь, учитесь и вырабатывайте дух смирения и послушания, и Господь укажет вам дальнейшее» (1983).

С ответом архиепископа отец Владимир вновь привел меня на клирос. И объяснился с регентом. И со старостой мы пожали друг другу руки – извинился он, думая было, что я самозванец какой-то здесь. Однако ощущение жесткого «неприятия» у меня осталось.

Был день Успения Приснодевы Марии. И вынесли плащаницу из алтаря. Началось помазание елеем, привезенным с Афона. С клироса я спустился вниз и подошел для целования плащаницы. Священник помазал меня елеем. И я вернулся на клирос.

– А ты что здесь делаешь? – обратился ко мне, вышедший из алтаря священник.

– Я… пою на клиросе… – ответил несмело отцу Павлу, – благословите, отче, – и ладони сложил, ожидая его благословения.

– Что-то раньше не видел я тебя здесь, – отстранился он. – Почему на клиросе посторонние? – повернул он свою бородку клинышком к регенту. Та недоброжелательно по отношению ко мне ответила ему…

14 августа 1999.

Друг мой, каждодневное обращение к тебе в письмах вот уже на протяжении 10 дней, почти осязаемым и зримым сделали твое присутствие за моим рабочим столом.

Так и ощущаю перед собой твою колоритную фигуру, широкоплечую и высокую, и исходящие от тебя уверенность и спокойствие, внутреннюю собранность и внешнюю солидность, чего мне постоянно недоставало. Сними же пиджак, дорогой мой человечище, ослабь немного галстук, рассупонься чуть-чуть, чтобы тело не мешало духу воспринимать то, что я сплетаю для тебя в затейливый узор из слов и предложений, вместе образующих разного рода фигуры из последних 25 лет моей жизни после лагерей.

Я как бы вновь вижу твое открытое лицо, умные и добрые глаза. Очки, как всегда, придают тебе некоторый шарм, который так нравится женщинам. Говорят, ты удачно женился – на новой русской.

– Эге, – заметит мой далекий Друг, – это и не я вовсе, а Игорь Калинин, внутренне собранный и внешне солидный. Или – Петр Лабецкий. Он тоже сибиряк – широкоплечий и могучий.

– Так он же очков не носит, – отвечу я.

– Ну тогда это Володя Слободанюк – стройный, высокий и спокойный, – наступает мой Друг.

– Хорошо, хорошо, – соглашаюсь я, – как же мне тогда тебя представить?

– Вот уж не знаю. Ты придумал – ты и води.

И представил я себе моего далекого Друга не в теле, но в Духе.

Это может быть и мужчина, и женщина, человек молодой или убеленный сединами – не это важно. Важно, что сердце моего Друга пылает устремлением к чистой и честной, светлой и радостной жизни в чертогах Храма, имя которому Вселенная.

Дорогой Друг, по настоянию моего духовника отца Владимира, весной 1983 года мы с Галей, оставив позади 17 лет совместной жизни, повенчались. Но венчались мы не так, как венчаются сейчас – прилюдно, с родственниками и приглашенными, с фотоаппаратами, видеокамерами и букетами цветов. Отец Владимир все проделал негласно, при закрытых дверях в нижнем пределе Храма, без каких-либо посторонних лиц, без свидетелей и даже родственников – почти катакомбно.

Лишь две иконки в наших руках были свидетелями – «Неопалимая купина» у Гали и икона «Николая Чудотворца» у меня. Икон с изображением «Божьей Матери» и «Иисуса Христа», которые должны были бы быть у нас при венчании, не оказалось в тот момент в церковном ларьке. Время было другое. И тот, кто хотел более-менее спокойно жить, стороной обходили Храмы.

Это в наше «новое» время всяк норовит со свечой в руке и с усмешкой в глазах свою дань отдать и «церковной» моде. Это сегодня все в крестах поверх кофт и рубах – и праведный мир, и криминальный. А тогда – даже верующие вшивали крестики в белье, чтоб никто не заметил. И отец Владимир, если беседовал со мной во дворе Храма, то все озирался – нет ли кого постороннего рядом. И даже в Храме не беседовал со мной при народе, а заводил для этих дел в тот самый нижний предел, когда уже пусто было там, когда не было исповедников. И тогда, не опасаясь уже, он и наставлял меня в слове Божьем.

Не от этого ли страха перед кесарем и вся неустроенность на Руси у нас? Русский народ, могучий в битвах с иноземцами, не с сердцем ли зайца предстоит перед любым маломальским чиновником, за два квартала обходит человека в милицейской фуражке и совершенно не представляет себя где-нибудь в суде, отстаивающим хотя бы самые малые данные ему властями права.

Но если и есть такие права, то устроено чиновниками так, что никто, кроме них самих, и не ведает этих прав, гражданам данных.

Не потому ли, что народ видел все и молчал, и массовый террор возможен стал на Руси над самим же народом? Не потому ли приспешники кесаря и рушили церкви, ломали святыни, уничтожали священников, чинили надругательства над мощами святых? Не потому ли и пьет запоем святая Русь, что в этом помрачении рассудка только и может душа вздохнуть свободно.