Альманах - Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. 2 часть

Висят дымы над русскою землёю
Их раздвигает солнце головой,
Смотря, как расправляется с Москвою
Пожар своею огненной рукой.

Горят дворцы, мещанские лачуги,
Взрываются военные склады,
И мечутся по улицам в испуге
Чужие исполнители войны.

Московский Кремль, глядя на это горе,
Безмолвное величие хранит,
Сжимая ружья на его подворье,
Строй гренадеров Франции стоит.

А перед ними, место занимая,
Не чувствуя прохладу от реки,
Своею кровью землю окропляя,
Лежат в различных позах мужики.

Беседуя поодаль, офицеры
Бросают взгляды на проём ворот,
А там конвой, ступая шагом мерным,
Ещё несчастных на расстрел ведёт.

Они идут, в руках сжимая шапки,
Крестясь на золотые купола.
Из-под рубах, изодранных на тряпки,
Побитые виднеются тела.

О, Русь моя, церквами ты покрылась,
Да только снова множатся грехи:
Опять богатым сотворяя милость,
На смерть идут покорно бедняки!

Где те, которые приказ отдали страшный:
Дома сжигать в оставленной Москве?
В своих именьях восседают важно,
Спокойно рассуждая о войне.

Что им народ? Овец покорных стадо,
Их можно резать, продавать иль стричь.
А кто не сделает, как им, дворянам, надо, —
Петля на шею, кандалы да бич.

Четвёртый месяц бедствием объята,
Россия изнывает от войны,
Где, защищая собственность богатых,
Идут на смерть их русские рабы…

Уж двести лет с поры той миновало,
Но тихо стонет русская земля,
Теперь под гнётом мирового капитала —
Хозяина продажного Кремля.

Давно покинул март свои владенья.
Сменив его, апрель вовсю царит,
И, как мужик, очнувшись от похмелья,
Весенний лес на небеса глядит.

Ещё не слышно трелей соловьиных,
Не тронул плуг помятый лик полей,
А на лугу с зелёною щетиной
Играет стайка маленьких детей.

И пусть теплом ещё земля не дышит,
Щекочет холод пятки ног босых,
Но лес весенний с удивленьем слышит
Задорный смех детишек озорных.

Но вдруг замолкли, присмирели дети,
Подняли головы, вставая от земли,
Глядя туда, где в ярко-синем свете
Летели по небу, курлыча, журавли.

Простор лазури клином разрезая,
Летела стая, ровный строй храня,
Не зная, что за нею наблюдают
С земли внимательные детские глаза.

И этому была одна причина,
Банальна очевидностью своей:
Герои этой девственной картины
Впервые видели летящих журавлей.

Но вот исчезли птицы за рекою,
Оставшись точкою в сияющей дали,
Лишь эхом разносилась над землёю
Их песнь о родине: курлы, курлы, курлы.

Замолкла песня, и проснулся ветер,
Рукой небрежно тронув водоём,
А на лугу стояли молча дети,
И, глядя в небо, каждый думал о своём.

Зимнее утро. Мороз пробирает.
Ветер снежинки над полем несёт.
Лошадь, дорогу в снегу пролагая,
Сани к погосту с деревни везёт.

В старом тулупе, не спавши две ночи,
Баба-возница понуро сидит.
Из неотёсанных досок сколочен
Гроб на санях, чуть рогожей прикрыт.

Девочка рядом, его обнимая,
К доскам прижалась своею щекой,
И то и дело она повторяет:
«Тятенька, тятенька, тятенька мой».

В шапке мохнатой, в тулупе отцовском
Брат на санях, руки спрятав, лежит,
Взгляд у него не по-детскому взрослый,
А подбородок по-детски дрожит.

Лошадь понуро по снегу плетётся,
Женщина вожжи сжимает рукой.
Сердце в груди учащённое бьётся:
Умер кормилец! Что будет с семьёй?!

Дома остались ещё малолетки.
Старшие с ней провожают отца.
«Бедные, бедные, бедные детки», —
Баба твердит про себя без конца.

Шлёт им судьба нищету и разлуку.
Старших ей в люди теперь отдавать
И, подавляя душевные муки,
Младших детей подаяньем спасать…

Эх ты, Россия, рядишься в державу,
Делая ставки опять на штыки.
Глянь, в деревнях не по Божьему праву
Мрут, словно мухи, твои мужики.

Кто – от работы тяжёлой, несносной,
Кто – с безнадёги упившись вином.
Может, опомнишься, Русь, ведь не поздно
Паузу сделать в стремленье своём.

Чтоб вымирать перестали деревни,
Как и в стране православный народ,
А для правителей стала бы первой
Дума о том, как он нынче живёт.

Впрочем, прошу я, читатель, немного:
Лишь проложить к милосердию мост,
Чтобы для русских исчезла дорога:
Роды в мучениях – рабство – погост.

Июньский день. Ползёт к зениту солнце.
Царит кругом цветочный аромат.
Трактир в Мытищах распахнул оконца,
А в палисаднике его столы стоят.

Цветною скатертью один из них накрытый,
Его венчает медный самовар.
Стакан стеклянный. Чай, в него налитый,
Чуть испускает ароматный пар.

Тот стол один сегодня занимает
(Персона важная по должности своей),
От праведных трудов здесь отдыхает
За чаепитьем местный архирей.

И, развалившись в кресле деревянном,
На край стола свой выложив живот,
Сидит священник в чёрном одеянье,
Из блюдца чай неторопливо пьёт.

А позади, стремясь быстрей напиться
(Того гляди, владыка подзовёт),
Монах-келейник тёмную водицу
В себя глотками, обжигаясь, льёт.

Как в масле блин, блестит лицо святоши,
Стекает пот по рыжей бороде.
Он в мыслях благостных. Мешать ему негоже.
Как вдруг пред ним являются – о Боже! —
Два нищих с улицы. Эй ты, служанка где?

Один из них – слепой солдат-калека
(Войной истерзан русский богатырь),
Шинель на нём – подруга четверть века.
А рядом с ним – мальчишка-поводырь.

Блестит «Георгий» на сукне потёртом,
Медали две ютятся рядом с ним.
Солдат, рукой костыль сжимая твёрдо,
В молчанье замер, голодом томим.