Антон Хапилов - На высоте десять тысяч метров

– Надо съездить за продуктами…

Она резко меняет направление разговора. Опять в стиле сотрудника ГАИ. Именно они задают внешне не связанные между собой блоки вопросов, сбивая с толку. Прекрасный психологический прием.

– Я же пива выпил…

Жена, почти уже убаюканная будущими покупками, застывает в растерянности. Но интуиция вновь приходит на помощь женщине.

– Значит, поедешь в магазин на автобусе…

Она разворачивается и исчезает за поворотом. Начинает работать двигатель пылесоса. Плоская шутка неожиданно даровала мне еще несколько часов свободы и возможности побыть наедине с собой. Я получаю спустя десять минут список продуктов, нацарапанный на помятом тетрадном листке, и вновь выхожу на улицу. Рядом, за забором, стоит наш семейный автомобиль марки «Рено». Я открываю дверцу, сажусь за руль и поворачиваю ключ зажигания. Двигатель начинает работать. В это время из-за угла дома выбегают мои детки. Сын и дочка. Они несутся к машине, и улыбками светлы их замечательные лица.

– Папа, ты куда?

– Я в магазин…

– Купи чего-нибудь вкусненького…

– А можно с тобой?

– Друзья мои, играйте у дома, хорошо? Я скоро буду…

Теперь они уже несутся обратно, а за занавесками виден застывший абрис лица жены.

Мой папа всегда обладал большим даром выражать свою точку зрения и делал это горячо, вкладывая голос и эмоцию. За это его и боялись люди близкие. Он был тираном, только тирания его была особого свойства. Папа настолько привык к существующему положению, что громкий окрик его могли вызвать любое слово, мысль, просьба, неверные с папиной точки зрения. Он был цензором, а порой и цербером, стоящим на страже своих идей. Эмоционально отстояв свои позиции, отец успокаивался, и жизнь текла в обычном ритме. В быту он был неприхотлив. Но все семейные знали о его тиранских замашках и научились преодолевать взрывы пароксизма силой своей привязанности к папе. Они решили, что так тому и быть. Дескать, в этом большом мире все происходит с некой целесообразностью и крик есть одно из этих проявлений, как и плач, смех и молчание. И еще неизвестно, что бывает хуже.

– Привет!

Отец жмет мне руку и улыбается идущей следом жене. Сын пробегает совсем рядом, и я, расцепив рукопожатие, опускаю руку на хрупкое плечо сорванца. Это останавливает его, но тут он замечает перед собой лицо, казавшееся ему до боли знакомым.

– Вот, – говорю, – дедушка за нами приехал…

Отец секунду разглядывает внука, а затем наклоняется, аккуратно захватывает его руками и поднимает. Теперь внук разглядывает деда буквально вблизи. Они смотрят друг на друга, и я невольно думаю об эстафете поколений. Своеобразное клише оказывается как никогда кстати. А в это время сын начинает стремиться с рук вниз, на землю, и дедушка исполняет его желание. Мы выходим из громадного здания аэропорта и оказываемся окутанными горячим воздухом. Этот воздух плывет прозрачной массой, проникает под одежду, вызывает жажду и потоотделение. А ведь мы еще не вышли из-под козырька аэровокзала.

В магазине я беру тележку и начинаю брести вдоль торговых витрин. Приходится лавировать между других обладателей торговых тележек. Сделав несколько удачных маневров, я достаю из кармана послание жены с перечнем продуктов. Что там у нас первым? Корень имбиря. Жена его очень любит. Она натирает его на терке, заваривает в чайнике и пьет. Я вспомнил, как на юге одни знакомые хлопцы приглашали меня пойти в лес за корнем мандрагоры. Я засомневался в целесообразности и отказался, так как читал, что корень этот вырастал в том месте, где висел покойник. Прямо под ним. И по форме напоминал человека. А когда корень пытались достать из земли, он стонал, словно умирающий страдалец. Знакомые ребята с интересом прослушали мою мини-лекцию, посмеялись и пошли в лес сами. Моя мистика сыграла со мной плохую шутку. А ведь я бы мог прикоснуться к тайне корня. Хотя корень имбиря тоже смахивает на маленького человечка. И я могу взять его в руки. Что я и делаю.

Отец всегда любил красиво одеваться. Но был неразборчив в марках и брендах. Больше предпочитал полагаться на цвет и фасон, находя подходящую одежду на рынке. А на рынке всегда был дешевый ширпотреб, сшитый в подпольных цехах. Так было в девяностых, когда любая вещь была снабжена модным лейблом. Так и теперь, в новом веке, внезапно наступившем уже семнадцать лет назад. На папе были белая рубашка, светло-кремовые штаны и песочного цвета танкетки. Вкупе с тяжелыми темными в роговой оправе очками и белым автомобилем он выглядел вполне органично. Вот только я испытывал тревогу, и в этом у нас с супругой было полное соответствие, некая тайная связь. Жена смирилась с потерей родной земли и теперь искала в себе силы обрести новую. К сожалению, процесс ее искания затянулся надолго. Можно сказать, что она вздохнула спокойно, лишь возвратившись домой. Солнце было в зените. Жара стояла неимоверная. Так мне показалось тогда. Лишь оказавшись в салоне автомобиля, когда папа завел двигатель и включил систему кондиционирования, я почувствовал облегчение от южного лета.

Свекла, лук, филе курицы… Я уже волочу тележку, держа ее одной рукой. Значит, жена хочет сварить борщ. Постепенно тележка наполняется искомым товаром. Невдалеке я замечаю такого же бедолагу с тележкой. Он теребит в руках бумажку со списком продуктов, пытаясь читать. У его подруги явно плохой почерк. Женщина с плохим почерком не подарок. Школьная усидчивость девочек общеизвестна. Именно симметрией почерка шлифуется будущее семейное благополучие. Приятные округлости гласных идеально сочетаются с горизонтальными линиями глухих согласных. Я наклоняюсь к листку в своих руках, ища подтверждения мыслей о каллиграфии и ее роли в жизни людей. К моему ужасу, слова, написанные рукой моей жены, понимались мной с трудом. Теперь любая моя ошибка в прочтении может завершиться скандалом на пороге дома. Неужели простая детская неусидчивость на продленке запустила процесс нонконформизма моей жены? Да нет, нормальный почерк, я зря грешу. Все хорошо. Я расплачиваюсь на кассе и в миг, когда засовываю сдачу в кошелек, вижу, как смятый клочок бумаги падает из тележки на серую плитку магазина.

Город Сочи проносится за окном. Папа включает магнитолу, и салон наполняется голосом Вертинского. На дисплее высвечивается список песен, и я замечаю, что все они исполняются Александром Вертинским.

Папа улавливает мое недоумение.

– В последнее время увлекся русской песней. Решил собрать записи Лемешева, Вертинского, Шаляпина. Вот это кто поет?

– Вертинский?

– Правильно. Вертинский… А у него ведь судьба нелегкая была. Он же эмигрировал после Революции. Помыкался-помыкался на чужбине и вернулся. Сталин его вроде не трогал, но приходилось давать по двадцать концертов в месяц. Еле сводил концы с концами. У него дочки стали актрисами известными. Умер после концерта, в гостинице. Сердце не выдержало.