Евгений Фёдоров - Мельчает

Я поднялся к отстойнику. Вместо водной глади, отражающей всецелость детства, у подножия омертвевшей горы ширилось поле цвета компоста, с редкой растительностью, точь-в-точь как на моём подбородке в тот день, когда я был здесь последний раз с зажатой в руке осиновой удочкой. Озеро давно высушили и засыпали.

В сотне метров от меня стреноженный конь сиротливо выискивал съедобные пучки. Я, отчего-то сомневаясь, осторожно ступил туда, где раньше была прозрачность и завораживающая глубина. Закрыв глаза, я медленно двинулся в сторону коня. С осеннего неба заморосили мелкие освежающие капли. Идя по воде, я услышал, как на горе загрохотали по серпантину тракторы, рывками тягающие прицепы, набитые свежим сеном. Сквозь веки просачивались слепящие лучи, падающие на серые копны, отчего те отливали золотом. Птичья трель и мычание коров, возвещающее возвращение с пастбища, окутали слух, в нос ударила свежесть скошенной травы. В холодильнике меня ждало вкуснейшее жирное молоко из утреннего надоя, как я всегда любил – уже не парное, но ещё свежее. Предгрозовым кличем прокричал петух, я раскрыл глаза… И детство окончательно рухнуло. И в центре этой бездны смотрела на меня, словно прощаясь, умирающая красота двух глаз, умных и безнадёжно осмысленных. Я протянул руку и потрепал коня по уху. Он фыркнул и склонил голову, подставляя её под ладонь.

– Прощай, дружище, – шепнул я, – мы потеряли это вместе. Я на всю жизнь запомню тебя.

Обняв его длинную, тощую шею, я заплакал.

Такой необъятный, мой сказочный мир пережевали, обескровив, и выплюнули наземь сморщенный, увядший сгусток безликой невыразительности и тусклого праха.

Семнадцать лет назад одна девушка познакомилась с одним мной. Её звали Настей, и уже в момент нашей первой встречи она стала для меня самым тёплым воспоминанием.

Она стояла у дверей деканата и всматривалась в расписание первого в её, как и моей, жизни семестра. Я спросил, как её зовут. Она взглянула на меня робко и отрешённо, и в этот момент я погиб. Девушка с длинными ногами и красивым смехом, она навсегда отняла у меня способность влюбиться на несколько часов в какую-нибудь пустышку. Так пошатнулся мой разум. На следующее утро я проснулся больным и влюблённым.

Она говорила, что между нами расстояние в целый мир, и утешала, что это не самое страшное: «Ведь с кем-то – и пять, и десять миров». Когда на простыне темнели кровавые слёзы убитой невинности, я не сводил с Насти глаз, рождаясь и умирая каждую секунду.

Через шесть месяцев на мой вопрос она ответила: «Мне с тобой пусто». К любви добавилась горечь перезаваренного кофе, которую позже догнала зудящая жажда счастья.

Ненавижу так умирать.

Ещё десять лет Настя жила в моём сознании сгустком тепла, растворяющимся в отмирающей глубине. Глубина эта долгие годы ещё выворачивалась наизнанку и обращалась пустотой, которую ничем нельзя было наполнить. «Найдётся ли теперь тот, кто вдохнёт жизнь в мёртвое сердце», – думал я.

С тех пор прошло бессмысленное и долгое время. Шрамы больше не чесались. От Насти в памяти осталось лишённое контуров, растворяющееся в отбеливателе событий, замыливающееся, но не теряющее тёплого свечения пятно. Осознав, что жить дальше всё-таки придётся, я всецело отдался музыке.

Один мой приятель студенческой поры говорил, что цель его жизни – написать гениальный роман, перевести его на мёртвый язык и сжечь единственный экземпляр. В точности с таким же пониманием себя я жил до тридцати лет. Люди появлялись, предавали, были предаваемы, сходя затем с моей орбиты и обращаясь в пыль сатурновых колец – рядом, но не в обнимку. Мне не было жаль. Пусто – было. Но не жаль.

Настя была глубоким человеком – настолько, насколько может быть глубок студент первого курса. Быть может, с расстояния лет я слепо пестую в себе это убеждение, но стихи она – писала, книги – читала и меня – любила. Недолго и не по-настоящему, но тем не менее.

Однажды, когда после прогулки по остывающему, как сейчас, Петербургу, мы в кафе на Фонтанке согревались чаем с мятой – единственным, на что у меня хватало денег, – она приоткрыла для меня свою природу. В тот день, как выяснилось через полгода, для меня запустился обратный отсчёт.

– Любовь разрушает человека, – Настя обняла рукавами крупной вязки толстые стенки дымящейся чашки и задумчиво посмотрела сквозь меня.

– Ты хотела сказать, это человек разрушает любовь? – вопросительно поправил я.

Она кончиками губ отхлебнула дымящейся жидкости.

– Нет, Феденька, любовь убивает.

– Смотря что понимать под любовью, – сам не понял, согласился ли с ней я.

– А как ты считаешь, Ромео любил Джульетту?

– Любил.

– И что это, по-твоему, за любовь, которая убивает? Она же – любовь. Значит, должна всё превозмогать: и гибель, и боль, и вообще – зло. А убивать себя, оттого что не в силах пережить смерть любимого человека, – это разве любовь?

– И это – любовь, – умилился я и убрал с её лица неудобно соскользнувшую прядь.

– А как же «созидательная энергия»? Ведь это и должна быть любовь, разве нет? А раз она разрушает вместо того, чтобы созидать, выходит, это энергия уничтожения. Даже самоуничтожения.

– Ну, не всегда ведь всё плохо заканчивается.

– Это в жизни, может, и не всегда. Жизнь – лжёт. Не лгут только книги. А в книгах, например, я другого не встречала. И «Леди Макбет», и «Гроза»… – она поёжилась.

– Светлая и тёмная Катерины, – не без удовольствия продемонстрировал я, что помню, как она их называет.

– Ага. Обе ведь плохо кончили.

– Так затем книги и пишутся.

– Зачем? – и она задержала взгляд где-то на моей переносице.

– Чтобы пострадать. С удовольствием пострадать, по буковке, по капельке.

Она снова отвела вдохновенные глаза.

– Я не хочу страдать, – проговорила она так бархатно, будто речь шла о чём-то со знаком плюс.

«Я не хочу страдать». Именно эти слова я запомнил особенно хорошо.

В полёте из Сибири мне снились Настины глаза – в тот самый бархатный момент. Когда самолёт сел, вместе с пассажирами выпуская в питерскую туманность угольную кузбасскую духоту, был полдень и ещё десять дней отпуска впереди. Решив не возвращаться домой раньше полуночи, я направился в центр города.

С первых дней переезда в Петербург, те самые семнадцать лет Насти назад, я полюбил улицу Правды. Не из-за названия, нет. Не знаю, от чего именно исходила магия этого места, но именно здесь, между киновузом и Владимирским собором, необычайно вкусно согревал мой юный пищевод любой из полусуррогатных портвейнов – от «Алазанской долины» до «трёх топоров». И то и другое стоило в пределах двадцати рублей по курсу начала нулевых и особенно радовало с первым покровом зимы – уютным и пушистым, как помпон на девичьей шапке. Город укутывал собой.