Евгений Фёдоров - Мельчает

– Поехали на массаж? – прожевал Иннокентий, обозначив вопросительный знак кряком икоты, отразившимся где-то во дворах ленинградского рок-клуба.

Вместо ответа я вызвал такси и отвёз жаждущее массажа тело домой.

Кеша жил в двадцати пеших минутах, на Некрасова, в центре, и, старый купчиноид, я не торопился возвращаться в спальную коробку. Тем более время было ещё совсем не позднее. Я вышел на Невский.

Мне захотелось общества. Непременно женского, и сию же минуту. Через полчаса передо мной выстроились в ряд блёкловзглядые жрицы. Парочка темнокожих, столько же – под сорок и одна со свежим, однако с дерзким вызовом, личиком – очевидно, новенькая – в очках. Я проговорил в сторону мамочки:

– Вот эту, умную.

Благодарность в усталых близоруких глазах дала миру шанс. Думаю, это всё моя проклятая дружелюбная наружность.

Кеша, считавший себя знатоком женской природы, часто говорил: «Женщина, братан, беспрерывно должна чувствовать, что ты в любой момент можешь от неё уйти. Именно чувствовать, а не знать. Такого знания она тебе не простит. А чувство неуверенности в том, что ты всегда будешь с ней и при ней, заставит её быть адекватной. Иначе бабе укорот не дать». В отличие от Кеши, я не мыслил его специалистом в женском вопросе, но он казался неплохим тактиком, когда затаскивал в койку очередной предмет своих исследований. Стратегическая же жилка отсутствовала в нём напрочь, если не считать женитьбы, сомнительной (во всяком случае, в его варианте) регалии. Автор афоризма «Люби мудрых баб, не ведись на умных – они тупые», Кеша женился на барышне не самого большого ума, чем ввёл в замешательство всех, кто был в курсе его философии.

Сегодняшняя студентка в розовых кедах вернула меня в первокурсную пору, где, как в Солнечной системе, кружилась и горела Настя, занимая центральную позицию и главенствуя безраздельно над остальной хладостью моего мира. Она не была похожа на пустышек, припудривавших нежностью румян грубость неразвитого интеллекта, как и высоколобая гордость очкастых дипломниц разбивалась о гладкость её черт, чистых и свежих.

Хоть и всковырнула девочка Рита старый нарыв, всё же в Солнечной системе моей юности ей было бы уготовано место разве что случайной кометы. С пышным, правда, хвостом.

Ныне же Солнце остыло. Космический мусор, мрак и пустота заполнили вакуум. И мелким стало всё в этой невидимости. Нестерпимо мелким.

– Учитель, в чём состоит разница между умом и мудростью, которые ты так явственно разделяешь?

– Тут, сынок, всё решительно просто, – мягко произнёс схимник. – Во младости лет часто в единый узел они сплетаются. Однако различны они. Ум человеческий со злом соединим, мудрость же добрыми питается помыслами и потому до ума никак не касается. Живут в тебе душа человеческая и дух Божий. Мудрость есть свойство духа, а не души, она – от Бога.

– Значит, ум – от дьявола?

– Случается часто, что и не от диавола. Но вот что мудрости от лукавого не бывает – это верное дело. Потому как глуп он.

Юноша недоверчиво покосился на старика.

– Очень глуп, – твёрдо повторил схимник. – Диавол как есть обалдуй. Над ним праведнику насмехаться только. Однако же глуп он не в дележе «ум—глупость», а в разложении «мудрость—глупость». Глупость – она уж мучительно и без меры многообразная встречается. Да только в том мы, люди, промах допустили, что ум высший и ум низший именовать мудростью и интеллектом сподобились, а скупость ума в головах, а значит, и в словах наших, так доселе просто глупостью и нарекается. Однако ведь и в ней тоже, в глупости-то, сущность не одна, разная она бывает.

Старик помолчал. На светлом лице его проскользнула печаль.

– Про глупость я понял, – осторожно вкрался ученик. – Но в чём всё-таки разница между умом и мудростью?

– Человек умный, – словно очнувшись от сна, продолжил схимник, – он книг прочёл множество, остроту ума своего развил – интеллект, значит. И потому собеседник он дивный, занимательными беседы с ним выходят. Толкования вопросов разноречивых в нём тягаются. Но в том ум лишь один, схватка доводов, и только. И в доводах тех умный человек суть вещей углядывает, потому на споры да прения он скор и ухватист.

– А с мудростью что, разве не так?

– Мудрый по-иному в бытие глядит, особенным, таинственным опытом связи житейские постигает. Спокойствие от него – что тепло от солнышка. Наперёд знает он, что за чем воспоследует – в дальновидном направлении. Потому с мудрым спор не сладится, знает он, что в распре любой смысла – что огня в золе. А образования-то, может, в человеке таком насилу на букварь и наберётся. Да ангелы в нём взамен того дремлют тихонько. Вот сам и посуди, возможно ли от диавола мудрости ожидать, коли не ведает он связи простейшей: что как тварь божья ни в веке сем, ни в будущем не возьмёт он верха над Создателем своим? От него, быть может, ум-то до человека иной раз и исходит, да только от Бога, окромя ума, ещё и мудрость проистекает. И потому диавола Он сильнее.

– Молодой человек! Скажите, вы верите в бога?

Передо мной стоял человек примерно моих лет, с маленьким буклетом в руках и глазами, утопающими в доброте лица.

– В какого?

Человек замер и растерянно улыбнулся.

– В какого бога-то? – повторил я.

– Ну, в того самого… – слова его споткнулись, глаза забегали. – Единого… Создателя небес и тверди…

– Ох, незадача, – сокрушённо перебил я, – как раз в этого-то – и не верю.

Учтиво поклонившись, я двинулся дальше, оставив сбитого с толку человека глуповато озираться.

Это был Невский проспект. Как и всякое легендарное место, от других он не отличался, кроме названия, решительно ничем. На углу с Думской, у подземного перехода кучковались вокруг уличного музыканта немногочисленные зрители и слушатели. Первых было больше. Цыгановидный исполнитель с кудрявой головой вдохновенно перебирал хиты, силясь угадать, кто или, вернее, что именно притянет в лежащий на асфальте гитарный чехол больше купюр – Цой, Бутусов или Чиж. Я притормозил. Кольнуло самое дно сердца – я узнал его.

Дождавшись финального завывания, сопроводившего смерть звезды по имени Солнце, я встал перед гитаристом и заглянул в помятое лицо под кудрями:

– Привет, Йодо!

Вдохновлённость его испарилась в мгновение.

– Федька? – растерянно вымолвил он и, засуетившись, снял с себя гитару, обозначив окружающим антракт, и те немедленно растворились в сырости Невского. Среди них заметилась винтажная бабуля, красочно разодетая в несуразность шизофренического обострения.