Вера Капьянидзе - Река времен. Артисточка

– Матюха помог. – Засмеялся Григорий.

– А что ты смеешься? Получается, что и помог. Сейчас неизвестно, что с нами сталось бы тогда, если бы остались. Вон, забились с тобой как тараканы в щелку и сидим тут себе тихо, беды не знаем. Да еще Рябову спасибо, что записал тебя русским. А то бы и тут не миновать беды… Да, и где-то теперь его Ирина? Жива ли? И сынок уже, поди, большенький. Надо же, вот и забыла, как звать-то его?

– Витькой пацана звали. Как раз нашей Любы ровесник. Я это запомнил. С 26 года он.

– 13 лет, значит. Да, – покачала головой Настя, сокрушаясь. – Почитай всю семью извели. А какие люди были!

– Нет, не поеду я на Кубань! – Помолчав, заявила решительно. – Ты меня на погибель толкаешь, что ли?

– Да ладно тебе, скажешь тоже: «на погибель». – Неуверенно возразил Григорий. – Кто с бабой-то сражаться станет? Ты же не воевала в Гражданскую, чего тебя трогать? Да и колхозы, поди, уже все построили, – неуверенно предположил Григорий.

– А ежели Матвей меня на допрос потянет, чтобы про тебя все выведать? Не убьет, так искалечит. Нет, не поеду я!

– Этот может, – помрачнел Григорий. – А может, Нюсю как-то к нам в гости зазвать?

– И как ты это представляешь? – усмехнулась Настя. – Святым духом, что ли? Еще пока Андрей на Кубани жил, какая-то связь была, а как в Ялту приехал, так и все, все концы в воду. Как живут? Да с такой властью уже и не знаешь, живые ли вообще? Одна только надежда, что Степан не из казаков, да и должность хорошая у него на железной дороге. Инженер все же. Тогда уже считались с ним: человек для власти нужный был. Тогда-то, когда вы с Матвеем подрались, только это его и спасло. Может, и сейчас все у них обошлось? – пригорюнилась Настя.

– Дай-то Бог, – согласился Григорий. – Вот жизнь-то настала! Ведь и думать не думали, что доживем до такого, что с родней не то, что повидаться, написать и то страшно.

– Эх, – махнула рукой Настя. – И не говори! И Андрею не напишешь. Предупреждал меня, когда уезжала, что могут отыскать нас по этим письмам. Сам знаешь, только в самом крайнем случае наказывал писать. Видать, еще не подоспел тот случай, – горько вздохнула Настя.

Поговорить с сестрой по душам, Насте хотелось нестерпимо. Тем более что с 1929 года произошло столько событий! Нередко вспоминала, как они с Нюсей до утра проговорили, когда она вернулась из Ялты. И так это было душевно и хорошо, что словно груз какой с нее тогда упал, словно вылечилась за одну ночь от долгой болезни. А иногда Насте казалось, что все, так или иначе связанное с ее детством, юностью, первым браком, и даже с жизнью в Ялте, все это словно и не про нее, а про какую-то другую едва знакомую женщину: до такой степени обыденные заботы заставляли забыть нелегкое прошлое. Да и не только будничные заботы были в том виноваты. Все, что было до Сталинабада, Шепелевым приходилось тщательно скрывать ото всех. А, скрывая свою прежнюю жизнь, Настя и Григорий невольно старались выкинуть ее из памяти. Потому и жизнь для них как будто разделилась на две половины: до Сталинабада и нынешняя – немного чужая, но уже вроде бы и привычная. Словно примерили на себя чужую одежду, которая не совсем им впору, да так и остались в ней на многие годы, понимая, что другой у них теперь и не будет.

Отношения между Гришей и Настей после его приезда из Москвы налаживались с пробуксовкой. Сначала объединяли только дети, да домашние заботы, тем более что жизнь в эти годы была тяжелой, полуголодной. Продуктов, что выдавали по карточкам, на семью не хватало. Выручало, как всегда, Гришино ремесло. Шил, бывало, и за мешок лука или картошки, и за другие продукты – это уж как сторгуется.

Умом Настя понимала, что надо как-то простить его и забыть все прошлое, начать жизнь заново, с чистого листа. Намыкалась с детьми за те три года, что Григорий жил в Москве, сполна. Да и стыда полной чашей хлебнула: вдова не вдова, а так брошенка. Каждый норовит обидеть, а заступиться некому. Хоть и старалась не давать себя в обиду, и сердцем жесточала, но за спиной не раз слышала обидные пересуды: «От хорошей бабы мужик не сбежит», «Знать было за что, раз бросил, и даже дети не остановили»… И ведь не станешь каждому объяснять, да что-то доказывать. И платок на каждый роток не накинешь. Так и жила, стиснув зубы. И в хозяйстве без мужика нелегко. Все на одних плечах. Хорошо, еще квартирант Володя сочувствующий попался. Но и его лишний раз о чем-то просить и совестно было, и мал еще для мужицких дел. Да, с какой стороны не посмотри, неладно в семье без мужика.

Понимать-то она это все понимала, только в жизни все получалось по-другому. Никак не хотела отступать от сердца обида, как бы Гриша не старался. И только года через три эта боль начала понемногу отпускать, когда уже Настя научилась по-новому воспринимать мужа – как еще одного и самого непутевого своего ребенка. Если раньше она стеснялась делать замечания Грише по поводу его клиенток, а если и делала, то очень деликатно, то теперь, заметив, как Гришка на примерках оглаживает и охлопывает особо молодых и симпатичных клиенток, да еще и усмехается при этом лукаво: «А тут не жмет? А тут не давит?», уже нисколько не стеснялась:

– БуханОв давно не получал? – грозной тучей надвигалась она на мужа после того как раскрасневшаяся клиентка уходила.

– За что, Настенька? – делал невинный вид Гриша.

– Видела я, как ты то за грудь, то за талию, а то и того хуже… цапАешь!

– Да что ты, Настенька! Это у меня просто руки от иголки занемели, соскользнули нечаянно…

И ведь нередко и вправду получал этих самых буханОв, но совсем не сердился на жену, обращая все это в шутку.

Вообще Гриша был человеком контрастов. Он не просто любил, а, если послушать его, то боготворил свою Настеньку, и семья для него была чем-то святым. Но это совсем не мешало ему при любом удобном случае поволочиться за дамами, или хотя бы просто поцеловать им ручки. Любил женщин, как болезненно и неотступно некоторые любят сладкое, щедр был на красноречивые комплименты. Особую страсть Гришка испытывал к дамским ручкам. Уж если вдруг кто допускал его к ручке, то он не только каждый пальчик, но и локоток, и плечико старался облобызать, пользуясь удачным моментом. Казалось, остановить его невозможно. Но Настя, зная его слабость, бдительности не теряла. Словно невзначай, да и зайдет за чем-нибудь в комнату, где Гришка принимал клиенток. За таким мужиком глаз да глаз нужен. Ходок еще тот был! Но при этом уверял и, наверное, искренне так и считал, что верен своей Насте, как преданный пес.

Он и в будничной жизни был человеком контрастов. Совершенно неприхотливый в еде, иногда мог целыми днями не есть, или перехватить что-нибудь на бегу, не придавая никакого значения тому, что он ест. Зато утреннее чаепитие превращал в неизменный ритуал. Для такого мероприятия Гриша каждое утро стелил специальную – нарядную салфетку-рушник, неторопливо расставлял, без конца меняя местами свою любимую чашку, сахарницу, ложечку, щипцы для сахара, ситечко, словно настраивал неведомый музыкальный инструмент или готовился писать с этого набора натюрморт. Потом обязательно сам, даже если Настя уже и встала, заваривал чай по своему вкусу. Обязательно черный и крепкий, и только после этого мог часами, умиротворенный, как в нирване, наслаждаться чаепитием. Пил обязательно вприкуску с кусочками комкового сахара, а после еще с полчаса сидел и щипчиками колол его на маленькие кусочки, приготавливая для следующего чаепития. Эта была непременная утренняя процедура, и тут уже никто и ничто не должны были его беспокоить.