Евгений Жмуриков - Коллекционер дождя

Наконец, он нашел ящичек с парфюмерией, пахнущий свежо и остро. Почти сразу среди разного хлама, тюбиков помады, флакончиков с духами, баночек с кремами, пилок, маникюрных ножниц, щеточек, лака для ногтей и прочей мелочи – среди всего этого он увидел то, что было ему нужно. Это был крем-карандаш, тюбик с элегантной надписью золотом по темному «Venice», они купили его в Венеции, и она долго объяснялось неведомым образом с молоденькой итальянской продавщицей, как этим самым тюбиком пользоваться. Эта итальянская девочка, невероятно красивая, смотрела на него с таким восхищением, как будто это он, немолодой русский, один-одинёшенек выиграл войну с фашизмом. И всю Вторую мировую войну заодно.

Он снова прошел в гостиную, подошел к зеркалу и включил подсветку. Цвет его лица был бледноват, загар заметно сошел за тот месяц, что он почти не выходил из дому. Но что-то другое поразило его, то, чего он раньше не замечал в себе. «Свет ночи», – подумал он, ощущая, как останавливается дыхание и нарастает боль в груди. «Свет в ночи», – думал он, совершенно не понимая, откуда пришла к нему эта фраза.

Но этот свет был всего лишь отражение подсветки в темном зеркале. Он еще раз посмотрел на себя и успел подумать с горькой иронией, что косметический карандаш ему, пожалуй, уже не понадобится. Потому что вместе с этой болью пришло что-то такое, о чем он давно знал, и о чем старался никогда не думать всерьез, особенно в молодости.

***

– Что ты нашел там, солнышко? – спросила негромко мама, подойдя к мальчику. –

Здесь… жучок, – слегка задыхаясь, взволнованно сказал мальчик. – Он проткнул себе брюшко сосновой иголкой и сейчас умирает.

– Что же, ничего не поделаешь, малыш, – сказала мама.

Она осторожно взяла мальчика за руку, и они пошли по заросшей травой и засыпанной сосновыми шишками тропинке туда, где слышался шум дороги, но мальчик еще раз или два обернулся на то место, где он только что был. Сегодня он сделал свое главное в жизни открытие, и теперь открытие это навсегда останется в его маленьком и чутком сердце, на котором успела оставить свой первый след эта легкая сосновая иголка.

P.S. Говорят, что перед смертью O’Генри сказал: «Зажгите свет. Я не хочу уходить в темноте».

« Но как рассказать о том, о чем рассказать нельзя?»

Варлам Шаламов

– Вот мы и пришли, – сказала она. – Здесь, в этом доме я живу.

Она протянула руку, прощаясь. Дождь почти закончился, и теперь только ветер шелестел в листве старого тополя, под которым мы стояли. Тополь ронял на нас редкие и холодные дождевые капли, а небо, почти чёрное недавно, показало синие разрывы среди грозовых туч.

– Мальчишки, которые сидели там, на скамейке. Прошлый раз, когда я шла мимо, они крикнули мне вслед…

Она замолчала, н я понял, что она хотела сказать.

– Так будет всегда, – сказал я. – Кричать будут не всегда, но что-то такое ты будешь слышать за спиной всегда. До самого конца, до последнего дня.

– Как жестоко, – сказала она.

– Да, – сказал я. – Жестоко. Только в жизни всё жестоко.

Наверное, можно было бы вернуться и устроить выволочку этим малолеткам. Только это действительно ничего не изменит, по большому счету. Всегда найдутся желающие повертеть пальцем у виска и многозначительно улыбнуться. И совсем не обязательно, что это будут малолетки. Мне, например, о её проблемах рассказал доброхот, который был почти что моим ровесником. Такой же, как и я старик. Откуда до него дошло такое знание – бог весть.

***

Она пришла ко мне в двенадцатом часу ночи. Я бы ничего не услышал, наверное. Но забеспокоилась Кристи, моя кошечка, шести месяцев от роду. Она бросилась к двери, храбро задрав хвост трубой, потом оглянулась на меня. Тогда и я услышал какой-то шорох – как будто кто-то тихонько скребся за дверью. Я, помедлив секунду, открыл дверь и, увидев её, не слишком удивился. Она бывала у меня, давно, иногда мы встречались на улице, и она вежливо здоровалась со мной. Вот только имя моё она всё время путала, упорно называла меня Валерием Ивановичем.

Лето выдалось очень холодным в этом году, и окно я держал едва открытым. Спать я ложусь обычно не позднее одиннадцати, но сегодня припозднился, что-то мешало мне, и я ходил из угла в угол, совершенно не понимая, что со мной происходит. Наверное, и этот вечер мог бы пройти, как и сотни других за последний год – ни оставив ничего в памяти, ни малейшего следа. Весь этот год был годом тяжелейшей болезни, для которой у медиков не нашлось никакого названия. Они только руками разводили.

Когда-то давно, в моей прошлой жизни, мы познакомились с этой девушкой на пляже. Точнее, на том дальнем, диком и неухоженном кусочке пляжа, куда приходили загорать разве что такие же мизантропы, как и я. Олеся, – так звали девушку, – была художница, в то время она заканчивала художественное училище и мечтала о профессии дизайнера. Там, на пляже, от нечего делать, за разговором, она делала наброски углем на клочках бумаги. Однажды она нарисовала меня, легко, одним движением, и рисунок этот долго хранился у меня среди других набросков, старых фото, каких-то совсем ненужных бумаг. Я помнил её красивой, открытой и слегка эксцентричной. Но сегодня она была испугана, и это было заметно почти сразу.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Пока ничего, – сказала она.

Она уселась в кресло, рассеянно рассматривая мои книги и картины, а рыженькая крошка Кристи, не избалованная гостями, сразу забралась ей на колени. Странно было, как громко может мурчать такой вот несмышлёныш, стоит только погладить её по рыжей шерстке совсем незнакомому человеку.

– Могу я позвонить от вас? – спросила она.

– Конечно, – сказал я. Но она продолжала сидеть в нерешительности.

– Я поссорилась с мамой, – сказала она. – Могут меня забрать в стационар без моего согласия?

– Мало ли кто с кем ссорится, – сказал я. – Если всех забирать…

– Я ударила маму пряжкой от ремня, – сказала она. Заметив, как я молчу, она сказала:

– Сначала мама ударила меня и попала в глаз. У меня опухший глаз?

– Вовсе нет, – сказал я. – Глаз как глаз. Что левый, что правый, никакой разницы.

– Я убежала. Я боюсь, что если приду домой, то меня отправят в стационар.

– Не имеют права, – сказал я. – Если, конечно, с мамой ничего не случилось.

Права не имеют, а заберут запросто, хоть случилось, хоть не случилось. Я даже знаю, как это бывает – влетают втроем, три крепких молодых парня в белых халатах, один сразу становится к окну. С такими не поспоришь, будь ты нормальнее их всех троих, вместе взятых. Вообще, нет страшнее врага, чем твои близкие. Посторонний человек не сдаст в сумасшедший дом, а вот родная мама – запросто. Но этот случай не крайний, похоже. Шлёпнули друг друга мама с дочкой, поссорившись, и перепугались до полусмерти обе.