Леонид Бежин - Оскомина

Так оно и случилось: гостья воспользовалась своим правом опоздавшей и особенно интересной, чтобы всем высказать свое фэ , как именовалось на дворовом языке насмешливое презрение:

– Эх вы, грамотеи. Не ездиют, а ездят. Что ж ваши папы вас русскому языку не выучат? Мой папа знает все иностранные языки.

– Все языки знает только Ленин.

– И мой папа тоже. Он может говорить по-немецки, по-английски и по-всякому – даже по-турецки.

– По-турецки может говорить только крокодил. Про него так и написано: «Он по улицам ходил, по-турецки говорил. Крокодил, Крокодил Крокодилович». Значит, твой любимый папочка – Крокодил Крокодилович, – сказал кто-то из мальчиков, тоже спрятавшийся за спинами молчавших (до поры до времени) приятелей.

– Ну и дурак. А сами турки что – не говорят по-турецки?

– Ну говорят, – нехотя признал мальчик.

– Что ж, они все крокодилы? И Ленин тоже, по-твоему, крокодил, раз он говорит на всех языках?

Подвергнутый разоблачающему допросу мальчик растерялся и не знал, что ответить. И приятели оттеснили (затолкали) его назад, чтобы он их не компрометировал перед гостьей.

Взрослые свидетели этого разговора с недоумением переглянулись и были вынуждены произнести:

– Все-таки не зря Корнея Чуковского запретили. Детям он непонятен. Даже вреден для них. Во всяком случае, этот «Крокодил».

Мой дед с этим не согласился:

– Перестраховались, как у нас часто бывает. «Крокодил» – прекрасная, смешная до чертиков сказка.

– А на что она намекает, эта ваша сказочка? – подбоченясь выступил – выкатился, словно на коньках, вперед один из взрослых гостей – маленький, с круглой, бритой головой и галстуком-бабочкой.

– Ну и на что же?

– А то вы не понимаете!

– Тогда уж не на что, а на кого , если вам угодно. Для вас и «Тараканище» – сплошные намеки. «Звери задрожали, в обморок упали». Я уж не говорю про «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. Это вообще подсудная крамола.

– Мне это не угодно. Может быть, вам угодны такие повести…

Взрослые заспорили о Пильняке, и моя мать, не пытаясь им воспрепятствовать, хотя и не поддерживая непонятного для нее интереса к столь сомнительной теме, громким голосом пригласила всех в гостиную, чтобы спор продолжился там (если уж кому-то так нравится спорить). Продолжился – и в новой обстановке, на новом месте, где к тому же был накрыт стол, постепенно затих по мере того, как все занимали свои места, заправляли за ворот салфетки и оглядывали выставленные под водки закуски (заливное, паштет и кулебяку).

Закуски окончательно отбили охоту обсуждать Пильняка, а заодно с ним – Чуковского, который на самом деле вовсе не Чуковский, а Корнейчук. Пильняк же – никакой не Пильняк, а Вогау, из обрусевших немцев того же Поволжья.

Об этом вскользь упомянули, чтобы успокоиться и больше к этой теме не возвращаться. Все-таки детский праздник, день рождения будущего планериста и парашютиста, за что и следует выпить – пожелать ему мягкого приземления на стогнах Европы.

Впрочем, стогны – это не стога, куда можно плюхнуться задом, ха-ха-ха (со второй рюмки взяло)! Стогны – это площади и улицы.

От этих разговоров детям стало скучно. И – пока их не посадили за накрытый для них отдельно от взрослых стол – они разбрелись по комнатам. Я тем временем решил показать Светлане кабинет деда, а вместе с ним и свой домик под его столом. Мы забрались туда, затихли и затаились. Затем в проломе сокрушенного ногой деда стола Светлана углядела планшет, и все произошло так, как я уже рассказывал, – вплоть до ее детского поцелуя, послужившего мне наградой за то, что я достал планшет и отдал ей в руки.

– Как интересно! – сказала она, разглядывая планшет со всех сторон. – А что там внутри? Давай посмотрим.

Она ослабила ремешки и достала тетрадь, на обложке которой было крупно выведено: «Гордей Филиппович Варга.

Амбивалентная монада». А чуть ниже и почерком помельче: «Свечин. Конспекты, выписки, диалоги».

Тут она вздрогнула, словно ее обожгло о крапиву.

– Свечин?

– Да, Александр Андреевич. Чего ты испугалась?

– Забери назад эту гнусную тетрадь.

– Почему гнусную? И почему забрать?

– А потому, что этот Свечин – враг моего папы. Папа мне о нем рассказывал.

– Враг?

– Да, самый настоящий враг и завистник.

– Чему же он завидует?

– Таланту моего папы как командира и полководца.

– Кто тебе это сказал? Подруги в песочнице?

– Никакие не подруги, а сам папа. Мой папа – Тухачевский, – сочла нужным повторить она, словно убедившись, что подобные вещи быстро забываются и их следует напоминать снова и снова, чтобы до других наконец дошло, кто ее папа.

– Врет он, твой папа.

– Дурак! Мой папа никогда не врет. И если ты еще раз об этом скажешь, я тебя поколочу.

– А я говорю, что врет.

– Чем пахнет? – прежде чем меня поколотить, Светлана поднесла мне к носу маленький, крепко сжатый, острый девчоночий кулачок. – Сейчас ты у меня узнаешь, как клеветать на моего папу.

– Тогда мой дедушка врет, по-твоему?

– Может, и врет. А что он тебе сказал?

– Он мне сказал, что Александр Андреевич Свечин гений и великий пророк, а гении врать не могут.

– Еще как могут. Мой папа тоже гений.

– Ага! Вот ты и признала!

– Что именно я, по-твоему мнению, признала?

– Ты сказала, что гении могут врать и что твой папа гений. Значит, он врет.

– Не он врет, а твой дедушка врет.

– Почему это?

– А потому это.

– Ну почему, почему?

– По определению, как говорит в таких случаях мой папа.

– Хорошо, я позову дедушку, и мы спросим, говорит ли он правду или врет.

Светлана смущенно оправила на коленях платье.

– Этим ты поставишь меня в неловкое положение.

– А ты меня уже поставила.

– Чем?

– Тем, что так отозвалась о самом дорогом человеке для нашей семьи – об Александре Андреевиче Свечине.

– Самым дорогим может быть только папа или сам Сталин. А если вам дорог другой, то он не только враг моего папы, но и враг Сталина. Врагам же не место в нашем обществе.

– А где же им место? – спросил я, хотя лучше было не спрашивать, поскольку Светлана могла ответить лишь то, что я и сам знал лучше ее:

– В тюрьме или в могиле.

Дверной звонок у нас настолько напоминал телефонный, что невозможно было отличить, особенно сидя в гостиной, и мы часто бросались к двери, когда нужно было взять трубку, и, наоборот, брали трубку, если требовалось открыть дверь. Поэтому мать, спеша на звонок к телефону, всегда просила кого-нибудь: «Откройте дверь!» А открывая дверь, на всякий случай посылала гонца к телефону: «Кажется, звонят!»

Вот и сейчас повторилась та же история, но только не с матерью, а с одним из гостей, сидевших за столом. Когда в прихожей тренькнуло, а затем раздались длинные звонки, он, прислушиваясь и наклоняясь к уху моей матери, попросил: