Леонид Бежин - Оскомина

Я тогда и впрямь верил в это злосчастное шило, казавшееся мне причиной того, что деда вечно отвлекала от писания зловеще мигавшая настольная лампа, мышь, шуршавшая под полом, или протачивавший ножку стола древесный червь. Случалось, что и сломанный от резкого нажима грифель выпадал из карандаша и, прокатившись по суконному врезу стола, падал на паркетный пол.

Деду приходилось встать, чтобы нагнуться и его поднять. Это он совершал легко, без особых усилий, поскольку был невысок ( аккуратного роста, как он сам о себе говорил), худощав и поджар, стянут солдатским ремнем так, что штырек входил в последнюю дырочку.

Впрочем, поднимая с пола грифель, дед немного хитрил – старался брать тем, что сгибал колени, а не позвоночник. Позвоночник-то у него оставался прямым, как красный флаг над Перекопом. Однако при этом ему часто стреляло в поясницу. Но он каждый выстрел встречал стоически, с улыбкой, уверяя, что будет так же улыбаться, когда его поведут в заросший черемухой (дед обожал, чтоб все было красиво) овраг на расстрел.

Таких шуточек в семье не любили, и деду за них доставалось от дочери (моей матери):

– Прекрати сейчас же! Замолчи! Или я тебя накажу! Поколочу или выдеру последние волосы!

– Ну уж, ну уж… Лучше уж на конюшне розгами высечь. Все приятнее, чем угодить под бабьи кулаки.

Дед, хотя и закрывался руками от подобной угрозы – выдрать волосы и поколотить, был доволен, что пошутил, поскольку вообще-то шутить не умел и с каждой своей случайной удачей носился как с писаной торбой. С видом именинника обходил нашу большую квартиру, заглядывая во все углы, за ширмы и занавески и без конца повторяя:

– Буду! Буду улыбаться, пока не пристрелят. Или хотя бы не посадят, как Александра Андреевича Свечина.

Находились охотники с сарказмом ему ответить, и прежде всего брат дяди Вали дядя Воля, красный командир с масонскими знаками в петлицах. Тут необходимо кое-что пояснить, чтобы не возникало путаницы. В нашей семье ходила присказка, что одна буковка может все изменить: сад сделать судом, ад – удом (при этом слове женщины смущенно розовели), а дядю Валю – дядей Волей.

Эти два дяди с похожими именами – сыновья Гордея Филипповича – во всем остальном были совершенно разными. Разными настолько, что не возникал соблазн спутать их имена. Дядя Воля отличался от дяди Вали своей округлостью, припухлостью, белесостью (чернявый дядя Валя рядом с ним казался тощим Кощеем), боязливостью и лояльностью. Все, что его брат отрицал, охаивал и оплевывал, сам он одобрял, оправдывал, восхвалял и поэтому – преуспевал по службе. Особыми способностями, талантами и умом похвастаться не мог, а обладал лишь умишком, хотя и им гордился и при случае не прочь был и прихвастнуть.

Он ассистировал деду в академии, наливал ему воду из графина в стакан и заполнял формулами ту часть доски, куда дед по своему малому (аккуратному) росту дотянуться не мог. Но последнее время дядя Воля все больше деда подначивал, критиковал, выводил на спор, причем старался, чтобы все слышали их вечные препирательства.

Это означало, что дядя Воля хочет несколько отстраниться – предусмотрительно (и принципиально) дистанцироваться от деда – на тот случай, если Гордею Филипповичу дадут по шапке, обвинят в милитаризме и сочтут, что его воинственные теории противоречат сугубо миротворческим устремлениям партии.

– Не миротворческим, а мироточивым, – со знанием дела возражал на это дед, хотя он и не был частым гостем патриархии и усердным прихожанином Богоявленского собора в Елохове.

Дядя Воля не очень-то понимал, что дед имеет в виду и куда он клонит.

– Мироточивыми, насколько мне известно, бывают иконы.

– А это и есть икона, только идеологическая. – Дед едва заметно подмигивал в знак того, что без икон не обходится не одна лишь церковь, но и никакая идеология. – Икона – предмет культа, идеология же – прежде всего культ.

– А ваша феерия в таком случае? – Дядя Воля пытался сразить отца его же собственным словечком.

– Теория есть поиск истины, причем без всякой гарантии ее обрести, – скромно ответствовал дед. А за истину и в овраге сгнить не страшно.

– Поэтому и улыбаетесь?

– Поэтому, милый, поэтому. Уж ты мне позволь. Я на своем веку всякого навидался.

Вот и в тот понедельник, когда мать узнала, кого отец пригласил на воскресенье, я же обнаружил в проломе письменного стола командирский планшет, дядя Воля насмешливо произнес:

– В овраге, да еще под черемухой-то, каждый горазд улыбаться, а ты улыбнись в сыром подвале, когда к сырой кирпичной стенке лицом поставят, а там паук на ниточке висит, лапками перебирает.

На это дед слегка обиделся:

– Фу ты, мерзость какая! Что я овраг себе не заслужил? На рабоче-крестьянскую власть всю жизнь ишачу. К Ленину не раз вызывали. Автомобиль из Кремля присылали.

– Ленин ваш, любезный принципал, давно помре. В Мавзолее лежит. А на Мавзолее кто? А на Мавзолее – Сталин.

– Тс-с-с! – предостерег дед, прикладывая палец к губам (верхняя была вздернута, а нижняя опущена). – Не забывай, в каком доме живем. Мы тут все как мушки под микроскопом.

– Опасаетесь? Боитесь?

– Боюсь.

– А вот, простите за грубость, врете. Во всяком случае, подвираете.

– Грубость прощу, а глупость не прощу.

– Благодарю. Надеюсь, что глупостей никогда не порол. Ничего вы не боитесь. И не потому, что такой храбрый, а потому, что – теоретик войны, а без войны не будет пожара мировой революции, рабоче-крестьянская власть не удержится и капитализм по всему миру мы не изведем. А кто, кроме вас, научит мужика-пахаря любить войну? Не Троцкий же!

– Тс-с-с! – вторично предостерег дед, и оба замолчали.

После таких разговоров по углам нашей привилегированной квартиры с ее обитателями – малым народцем, состоящим из близких и дальних родственников, – дед возвращался в кабинет. Но за стол сразу не садился, а прохаживался взад и вперед. Разминал – буравил – поясницу своими маленькими, сухонькими кулачками. Или стоял у окна, высматривая, кто сегодня дежурит по нашей улице Грановского – Фридрих Великий или Барбаросса.

Так он прозвал наиболее примелькавшихся охранников, из чего следовало, что дед как теоретик войны особенно любил Германию и вслед за своим кумиром Свечиным тяготел к воинскому искусству пруссаков.

Вот тогда-то я, шестилетний, и оказывался под столом – в домике , как любят воображать дети (особенно девочки), мечтающие о собственном, отделенном от взрослых уголке. Соперниками моему чувству собственника этих владений были ноги моего деда, которые он, садясь в кресло, протягивал под столом.

Несмотря на всю любовь к деду, эти ноги я ненавидел. Я всячески старался их изгнать из-под стола, вытолкать, вытеснить, выжить, создать для них неудобство или даже причинить им боль, ущипнуть или уколоть. Дед некоторое время это терпел, но затем сучил ногами, потирал ушибленное место и за шиворот вытаскивал меня из-под стола.