Леонид Бежин - Оскомина

Итак, в воскресенье вся семья праздновала мой день рождения. А за пять дней до этого, в тот самый понедельник, с коего все (не) началось, я обнаружил командирский планшет.

Обнаружил совершенно случайно в проломе письменного стола. Пролом этот образовался оттого, что дед имел обыкновение, задремав, внезапно очнуться, вздрогнуть, вскинуть голову и спросонья взбрыкнуть – ударить пяткой в стенку стола, да так сильно, что обшивка не выдерживала, проминалась или лопалась от такого удара.

Однажды же он и вовсе ее проломил или, иными словами, сокрушил, как выразились бы сторонники наступательных действий и внезапного удара по укреплениям противника, не приемлющие мудрой тактики измора. Сокрушил, но не стал сам латать и с ней возиться, а решил вызвать столяра. Но, пока суть да дело, пролом зиял, и мне, забравшемуся под стол, был отлично виден выпиравший из него угол кожаного планшета.

Я долго не решался извлечь планшет из пролома, опасаясь, что меня застанут (застукают) за этим занятием. Но чуть позднее, в воскресенье, когда взрослые сидели за праздничным столом и пили за мое здоровье водку из кремлевского пайка, все-таки решился.

Решился не потому, что сам по себе стал таким смельчаком и героем, а потому, что меня науськивала эта вредная и испорченная девчонка Светлана, незаконная дочь Тухачевского, горячо шептавшая мне в ухо:

– Давай посмотрим, что в этом планшете, а я тебя за это поцелую.

– А ты умеешь? – спросил я с сомнением.

– Что – умею?

– Ну, целоваться.

– Как же мне не уметь, если я дочь первого целовальника во всей Красной Армии.

– Как это – первого?

– А так… – Светлана не стала все вещи называть своими именами, но я все же спросил:

– Как это – так?..

– Очень просто. Мой папа первый любовник в Красной Армии и первый целовальник.

– И тебе не стыдно?

– За такого папу? Ничуть. Я им горжусь.

– Между прочим, целовальники – те, кто целует крест, поскольку их выбирают на должность.

– От кого ты это слышал?

– От дедушки.

– Твой дедушка слишком умный. А мой папа целует не какой-то там крест, а красивых женщин. Вот почему он целовальник.

Сказала – и поцеловала меня после того, как я вытащил планшет из пролома.

Вытащил вместе с хранившейся в нем тетрадью деда и тихонько унес ее к себе как трофей, поскольку сам дед учил меня, что следует захватывать трофеи.

Теперь расскажу об этом же, но с новыми подробностями, как внушал мне горячо любимый дед Гордей Филиппович, воспитывавший меня по своей методе, в обход отца и матери, кои, по его мнению, не могли мне дать настоящего воспитания. Воспитателем дед признавал лишь моего дядю Валентина, но считал, что острые углы его методы следует все же сглаживать, несколько закруглять, как столяр закругляет углы буфета, чтобы никто на них не напоролся и не проткнул себе бок.

Так было с мировой революцией, которую дядя Валя называл фигней. Дед же с ним не соглашался и внушал мне, чтобы я дядю Валю не слушал, поскольку без мировой наша революция зачахнет, заглохнет и выродится в химеру.

Так было и со светлым будущим. По мнению дяди Вали, если оно, это светлое, когда-нибудь и наступит, то лишь как тысячелетнее царство Христово, а отнюдь не коммунизм. Дед же доказывал, что тысячелетнее царство и есть коммунизм, неважно, в какой оболочке его преподносят.

Однако, несмотря на яростные споры с дядей Валей и его привычку во всем видеть одну фигню, дед считал полезным и допустимым его воспитательное воздействие на меня, поскольку, по словам деда, дядя Валя был честным. Его спрашивали о моих родителях:

– Что ж, их нельзя назвать честными? Они что, по-твоему, обманщики?

Дед тотчас умоляюще вскидывал руки и принимался уверять:

– Нет-нет, они честнейшие люди. Но у них есть один недостаток.

– Какой?

И тут выяснялось, что не дядя Валя с его фигней, а именно мои мать и отец были отчаянными пофигистами.

Впрочем, это слово появилось значительно позже, а тогда пофигистов называли пацифистами. Или социал-демократами, которые, в отличие от коммунистов, стремились все и вся примирять. Дед ставил в вину матери и отцу, что они не любили войну, хотя сам он ее обожал еще больше, чем мировую революцию.

Обожал не саму войну, разумеется, не гибель и увечья, а стратегию войны, не только считая ее высшим достижением ума, а доказывая, что под ее оболочкой сохранились великие гуманитарные науки, и прежде всего отечественная и европейская философия, изгнанная со всех университетских кафедр.

Словом, Свечину в его главной книге «Стратегия» удавалось косвенно выразить то, что, высказанное напрямую, было бы подвергнуто жесточайшей цензуре. Поэтому стратегия воинского дела – это скрытое возрождение идей тех мыслителей, кои были изгнаны из России в 1922 году на так называемом философском пароходе. И Александр Андреевич Свечин в этом смысле может считаться истинным русским гением и пророком.

На этом настаивал дед, и этому он учил меня. Мои родители отказывались с ним согласиться, и поэтому дед, не отказывая им в честности и порядочности, полагал, что они не могут научить меня ничему хорошему.

Дед на каждое их поучение приводил свое, и мне надолго запомнились его слова, звучавшие как командирский приказ:

– Сначала голая суть, а затем подробности, причем такие, которые от раза к разу не должны повторяться.

– Почему? – спросил я, помня утверждение отца, что повторение – мать учения.

– А потому, что лжеца на голой сути не поймаешь, но зато его выдают детали. Запомни это. В жизни пригодится.

Голую суть моей истории я кратко изложил. Теперь же, с позволения читателей, среди коих, надеюсь, окажутся те, кого интересует история и озадачивают парадоксы вроде того, как это мы сумели после катастрофических неудач начала войны дойти до Берлина и завоевать пол-Европы… с позволения именно таких читателей, берусь за новые подробности.

В детстве я любил понедельники. Расходились гости, остававшиеся у нас с субботы, пустели комнаты, все разбредались по своим углам, и особенно хорошо было у деда под столом, когда он за ним не сидел.

Не сидел, а прохаживался по коридору, закладывая за спину руки, слегка сгибая спину и подаваясь плечом вперед – так, словно во времена молодости скользил по льду на финских коньках. Такое случалось довольно часто при его беспокойном норове – настолько беспокойном, что моя насмешливая мать уговаривала Гордея Филипповича сделать наконец эту пустячную операцию и удалить из зада шило, не позволяющее ему в течение получаса усидеть на месте.