Леонид Бежин - Оскомина

– Но мне неудобно… Я так не привыкла.

– Что не привыкли? У вас часто проводятся обыски?

– Нет, нет! Что вы! Гордея Филипповича, моего отца, не раз вызывали к Ленину. Ему также звонил Иосиф Виссарионович. Вот по этому аппарату… – Мать указывала на телефон как на свою последнюю надежду и не решалась отвести взгляд, словно сейчас ей больше всего хотелось самой по нему позвонить, и не кому-нибудь, а самому Иосифу Виссарионовичу.

– Следствие это учтет… – несколько обреченно и подавленно произнесли сотрудники ОГПУ и едва удержались, чтобы не встать навытяжку перед телефоном и не отдать ему честь не просто как старшему по званию, но недосягаемому в своем старшинстве.

Мать это некоторым образом воодушевило.

Она сделала предупредительный жест и на минуту удалилась за бархатную занавеску, намереваясь что-то достать и показать.

– А вот подарок, присланный товарищем Сталиным к юбилею моего отца, – возвестила она, вынося из-за занавески странной формы стеклянную банку с наглухо завинченной крышкой. – Подарок, знаете ли, оригинальный – отрубленная и заспиртованная голова какой-то редкой и очень ядовитой змеи, пойманной на Кавказе. Отец очень дорожил и гордился этим подарком. Между прочим, вождь знаком с его теорией обратимой монады.

– Подарочек тоже… гм… обратимый…

– Как вы сказали? – Мать была не против любых высказываний, но желала точно знать, что они означают.

Сотрудник же ОГПУ, с которым они беседовали, как раз точности-то и избегал:

– Извиняюсь, гражданка. Это вы сказали, а я лишь повторил.

– Но вы вложили в это какой-то смысл…

– Я только выполняю приказы и произвожу следственные действия, а смысл во все вкладывает лишь мое начальство, руководители партии и лично товарищ Сталин. Голова у змеи, наверное, тоже отрублена со смыслом…

– Не хотите ли вы сказать?.. – Мать никак не могла повернуть сказанное так, чтобы оно хоть чем-то ее утешало и обнадеживало.

– Повторяю, – сказал сотрудник ОГПУ, но при этом ничего не повторил из своих слов, а произнес нечто новое: – Повторяю, всюду затаились змеи. Они прячутся под камнями и жалят. И задача ОГПУ – рубить им головы. К этому нас призывает товарищ Сталин и родная партия.

Моя мать истолковала все по-своему.

– По-вашему, моему отцу грозит опасность? Его могут расстрелять?

– Это уж как суд решит, гражданка…

– Значит, будет суд? Но мой отец не совершил ничего дурного. Он всю жизнь работал на благо Красной армии, стремился сделать ее сильной и непобедимой. Его оговорили. Оклеветали.

– А с реакционером Свечиным он дружил?

– Дружил, только какой же он реакционер?

– А где сейчас пребывает дружок вашего отца, вы знаете?

– Ну, в лагере пребывает… – Мать охотно определила бы для Свечина другое место пребывания, но была вынуждена смириться с этим.

– Вот именно. В исправительном лагере. Значит, у него есть что исправлять. Мозги, например, не туда повернутые…

– У каждого можно найти недостатки…

– Недостатки недостаткам рознь. Та змея тоже, наверное, шипела…

– Ах, что вы такое говорите! – Мать больше всего желала, чтоб было сказано нечто совсем иное взамен услышанного ею.

– Я говорю то, что ваш отец арестован. Остальное покажет следствие. А подарок унесите и спрячьте. В протоколе о нем упоминать не обязательно. И будем считать, что вы нам его не показывали. Так, гражданка, спокойнее и для вас, и для нас.

– Для меня покоя больше не будет, – глухо проговорила мать и унесла подарок так, словно этим выражала свое сожаление о том, что его вынесла.

Деда вскоре увели. Перед этим он со всеми простился – кого-то обнял, кому-то низко поклонился в ноги, а меня снова взял на руки, слегка подбросил и расцеловал.

– Слушайся старших, а больше всего – самого себя.

– Ну, ты научишь! – Тетушки явно опасались за последствия моего усвоения уроков деда.

– Я не учу, а так… высказываю некое пожелание.

– Лучше скажи ему, чтобы он ногти не обкусывал, а стриг ножницами, и не где попало, а над листочком бумаги, который потом складывал бы вчетверо и выбрасывал. – Минута была такая, что тетушки от растерянности не знали, о чем говорить, и поэтому говорили все подряд, лишь бы не молчать, хотя им заранее было стыдно за те глупости, кои лезли в голову.

– Слышал? – спросил меня дед, чтобы удостовериться, что я на самом деле ничего не слышал и не хотел слышать – так же, как и он сам. – Ну, прощайте…

– Прощай, Гордей. – Тетушки всхлипнули и достали платки – достали откуда-то, где их не должно быть, но они почему-то там оказались.

Дед истолковал это по-своему.

– Мы люди надменные и простые. Слез у нас нет. Глаза сухие.

– Мы не плачем, Гордей. – Тетушки и впрямь не позволили себе иметь заплаканный вид, но и ему поставили условие: – Только ты возвращайся.

Когда за ним закрылась дверь и кабина заранее вызванного конвоирами лифта стала спускаться вниз, всем нам было приказано оставаться на своих местах: не разрешалось даже переходить из одной комнаты в другую. На умоляющий стон тетушек: «Можно хотя бы выпить стакан воды? Ночь такая душная, и нас мучит жажда» – сотрудники ОГПУ ответили: «Потерпите».

Но затем сами налили в стакан и принесли им воду. Тетушками это было истолковано как любезность, хотя и такого толка, что особо благодарить за нее, тем более после всего пережитого, они не сочли нужным и лишь едва заметным надменным кивком головы выразили свою признательность.

При обыске служаки из ОГПУ перерыли все не только в кабинете деда, но и во всей нашей большой квартире, за ширмами, занавесками и перегородками. Перетряхнули ящики шкафов, гардеробов, туалетных столиков и секретеров. Промяли, прощупали, вывернули наизнанку все – вплоть до подушек и перин. Забрали с полок все книги Свечина, несмотря на протесты тетушек и их возгласы:

– Я этого еще не дочитала! Там моя закладка!

– На эту книгу записалась целая очередь. Я всем обещала. Что мне теперь им сказать!

– Этим изданием я очень дорожу. Прошу его не уносить.

– Эта книга мне подарена автором. Нельзя же так бесцеремонно!

Несмотря на эти протесты, книги Свечина свалили в мешок и унесли. После этого тетушки долго смотрели в никуда, словно на их глазах совершилось нечто ужасное, чему они даже не могли подобрать слово. Наконец тетя Олимпия сказала за всех – сказала своим грудным баском, придававшим ее словам особую убедительность:

– Кощунство… это кощунство.

Ее единодушно поддержали:

– Так обращаться с книгами…

– Надругательство…

– Насилие над личностью…

– Какая личность! Да будет вам известно, что личность как понятие упразднена, – произнес дядя Адольф, уминая пальцем щеку, под которой скрывался беспокоивший его зуб. – Впрочем, вам это известно, вам известно. До чего мы дожили! Книги великого человека сваливают в мешок и уносят!