Леонид Бежин - Оскомина

Дед был с ним не слишком любезен, больше хмурился, чем улыбался, и, показавшись из своего кабинета, тотчас стремился обратно. Тетушки осторожничали и старались не выдавать своего истинного отношения к нему. Дядя Адольф зевал фигуры и проигрывал, а Тухачевский милостиво позволял ему взять назад неудачный ход.

Я же при этом падал в бездну, и меня раздирало на части от самых противоречивых чувств.

Я, шестилетний, испытывал сладкий ужас от мысли, что он, Тухачевский, явный враг моего деда, но что этот враг – вопреки всем стараниям его ненавидеть – обладает секретом таинственного воздействия на меня. Прячась за шкафами и занавесками от пугающего присутствия гостя, я замирал от звучания его голоса и изредка бросал на него затаенные взгляды, которые тотчас отводил, лишь только возникала опасность, что он их заметит – поймает меня на месте преступления.

Преступление же заключалось в том, что я так откровенно его разглядывал (на него завороженно смотрел). Я, тогда еще шестилетний, готов был этого гостя обожать, настолько он отвечал моим представлениям о настоящем – подлинном – незнакомце.

Не просто взрослом, чьего имени я не знал, хотя привык видеть его каждый день: таких вокруг меня было множество, а именно незнакомце, единственном и неповторимом, отличавшемся от обычного взрослого тем, что все в нем казалось особенным – и военная форма, которая особенно ему шла, и стать, и выправка.

А главное – черты лица, сливавшиеся в такой влекущий образ, красивые бархатистые печальные глаза и волосы, гладко причесанные и разделенные на прямой пробор.

И глаза, и волосы заставляли его так же восторженно любить, как любила Светлана. Она сознавала всю неполноту собственных прав на отца – прав незаконной дочери, но все равно упрямо, вызывающе любила – любила всем назло. Вот и я так же любил, хотя ее неполнота для меня оборачивалась полнейшим отсутствием – отсутствием всяких прав вообще, поскольку он не был мне отцом и вообще близким человеком, а был именно незнакомцем, отделенным от меня невидимой преградой, отдаленным, отстраненным и недоступным.

Но это делало мой вызов еще упрямее, чем у Светланы, и я приносил в жертву моей любви к незнакомцу мою любовь к близким, и прежде всего к деду.

Я чувствовал, что дед испытывал к Тухачевскому враждебные чувства скрытой неприязни, и, казалось бы, это должно было и меня настроить против него, но я из вызова не позволял себе поддаться неприязни и нарочно показывал деду свое восторженное обожание. Он не возмущался по этому поводу, не платил мне презрением – только слегка удивлялся и недоумевал, не находя причины моей измены.

Но внезапно его осенило, дед словно прозрел и постиг, что, неряшливый, вечно растрепанный, непричесанный, с торчащими клоками волос, со своими несносными привычками – шаркать по паркету домашними туфлями, выпячивать, втягивать и завязывать узлом свои губы, он был на миллиметр от того, чтобы в моих глазах выглядеть уродом, чудовищем, монстром. И спасала его от падения, удерживала на краю пропасти, не позволяла приблизиться к ней еще на один – губительный – шаг моя любовь к нему, которой теперь лишал его Тухачевский.

Я замечал, что дед старался быть аккуратнее, сам стирал и гладил себе носовые платки и подолгу причесывался у зеркала.

– Я, может быть, того… становлюсь тебе неприятен. Но ты, знаешь, не осуждай меня. Все-таки возраст… – говорил он мне смущенно, а я отворачивался, поскольку на глаза у меня наворачивались слезы.

– Я не осуждаю…

– Тебе нравится Тухачевский… Что ж, это в порядке вещей… Ты растешь, развиваешься, и тебе нужны новые впечатления…

– Ничего он мне не нравится…

– А вот этого говорить нельзя. Это похоже на измену, и ты прежде всего предаешь самого себя… Впечатления же тебе нужны, а кто их может дать? Только новые люди, хотя бы такие, как Тухачевский и его дочь Светлана. Ведь она тебе тоже нравится… В твоем возрасте это естественно. В шесть лет все девочки кажутся неземными красавицами.

– Она мне нравилась и… разонравилась.

– Так быстро? Какой же ты бука. Мне кажется, что ты не разобрался как следует в своих чувствах.

– Я не хочу, чтобы она приходила.

– Она и не собирается к нам приходить. Сказанное же тобой означает, что ты ее ждешь, хотя и скрываешь это от самого себя. В своих чувствах легко обмануться. Я и сам не раз обманывался…

Так мы говорили с дедом, и я радовался, что снова люблю его и что соперник этой любви – Тухачевский – перестает быть для меня таинственным незнакомцем, а становится таким обычным гостем нашего дома, как и множество других гостей.

Когда же деда арестовали, Тухачевский перестал у нас бывать, дарить матери розу, с дядей Адольфом играть в шахматы, а со мной – в арест и конвоирование. «Почему же он так долго не появляется?» – недоумевали тетушки. Вернее, делали вид, будто недоумевали, не признаваясь себе, что причина столь долгого отсутствия Тухачевского была для них прозрачна, как стеклышко разбитой аптечной склянки, сквозь которое они любили созерцать разнообразные предметы в комнате и за окном.

Вот сухарница в буфете, вот машинка для набивания папирос, вот подтяжки дяди Адольфа, брошенные на спинку стула.

Так же и истинная причина просвечивала – мерцала – сквозь ложное недоумение, но при этом требовала хотя бы частичного признания собственной вины, заключавшейся в том, что они осторожничали, не обнаруживали перед Тухачевским ни малейшей приязни (а ведь он был им интересен) и что вообще они капризные и слишком разборчивые привереды, не способные создать дамское общество, достойное столь изысканного кавалера.

Ведь что греха таить: они опасались, даже несколько дичились его.

Тетушки как бы нехотя поддерживали разговор, не особо улыбались его шуткам, отказывались от дорогих конфет, коими Тухачевский их угощал, и, прощаясь с ним, не стремились заручиться обещанием, что он вскоре снова осчастливит их своим посещением. Иногда откровенно изображали усталость после двух-трех минут разговора, боролись с сонливостью, превозмогали зевоту. И вопреки всем стараниям все-таки мучительно зевали с закрытым ртом и часто-часто моргали, чтобы на глазах не выступили предательские слезы – и такое бывало.

И стоило ему постучать в дверь и спросить разрешения войти, торопливо брали с полки и раскрывали на коленях книгу Свечина, показывая, кто их истинный кумир.

Конечно, нельзя их упрекать в том, что их лучшие и самые пылкие чувства принадлежали Александру Андреевичу, но и Тухачевскому они могли бы уделить чуть больше внимания. Ведь он этого заслуживал и со своей стороны старался всячески им угождать. Но несносные старухи уперлись так, что их не сдвинуть.