Валерий Рыженко - Мистическое нечто

Прокурор с виду был суров: крупное лицо, нависшие густые проржавевшие брови и бульдожий подбородок, душой большой добряк, а проявлялось это в том, что в бусугарне он порой добре закладывался, да так, что протез отстёгивался сам и бродил между мужиками, пытаясь найти своего хозяина. Буфетчица Архиповна в цветастом платье и с огромным карманом, в котором вполне мог поместиться кассовый аппарат, в таких случаях вылавливала его и прятала под стойку, утром прибегал посыльной и, захватив под мышку деревянного помощника прокурора, благодарил её прокурорским словом, которое сильно впечатляло, и она часа два не могла прийти в себя. А почему? Потому, что жена прокурора утверждала, что сам протез отстегнуться не может, а спрятаться под стойкой тем более, и это дело распушённой и развратной буфетчицы, ухлёстывающей за мужиками и приманивающих к себе разными приворотами: мешаниной пива с водкой, полынными настоями и зверобойной закваской. Она прибегала даже к крайним мерам: посылала повестки буфетчице: немедленно явится в прокуратуру, но указывала свой домашний адрес. Архиповна отписывала, что адрес не разборчив, а протез все отстёгивался и отстёгивался…

Однажды, прокурор пришёл в школу, окинул взглядом внешний вид, сказал, что стены кирпичные, это хорошо, ну, перепутал прокурор кирпич с блоками, что ж тут такого, сильно крепкие – тоже хорошо, прошёлся по коридорам, похвалил вымытые окна, не скрипучие полы, покрашенные потолки, они тоже оказались хорошими, в учительскую заглядывать не стал, учителя были неплохие, и, побросав уроки, гурьбой выскочили приветствовать цветами. Прокурор вскользь заметил: его жена очень любит большие букеты роз с конвертами, а что в конвертах прокурор не сказал, на то учителя и есть учителя, чтобы такие загадки решать, он, как бывший военный предпочитает запах пороха, но так, как пороха в школе не оказалось, не пришло ещё его время, это чуть не сорвало дружеское отношение, но директор вовремя подкатился и сказал, что на следующий день откроет в спортзале стрелковый тир с мелкокалиберками.

– Они малосильны по пороху, – заметил прокурор, – но я договорюсь с полицией.

В кабинете директора прокурор, подняв деревянный протез, примостил его на место Михаила Ивановича, оставив Осадчего без стула, не забыв при этом вежливо спросить: не потеснил ли он его, на что директор ответил: кабинет очень просторен, и в нём может вместиться даже вся школьная футбольная команда: символ школы, которая очень заинтересовала прокурора и вызвала большое любопытство. Последовали вопросы, а хорошо ли играют защитники, нападающие, на высоте ли вратарь, какие призовые места занимают, и кто капитан, и справляется ли он со своими обязанностями?

В этом месте Михаил Иванович быстренько смекнул: от его неправильного понимания обязанностей капитана могут пострадать и его обязанности, и чтобы избежать назревающей проблемной ситуации лихо щёлкнул каблуками, вызвав тем самым одобрение на лице прокурора, то есть поближе подобрался к прокурорскому духу и сказал: нынешнего капитана, не понимающего, что призовые места это заслуга всей команды: дружного и сплочённого коллектива, а не заслуга капитана, он переводит в нападающего (в то время капитаном был Толька, т.е. нынешний Петрович), а на его место назначает нового, более заслуженного и ответственного товарища, очень опытного.

– Кого? – спросил прокурор, нагромождая протез на здоровую ногу.

– Вашего сына, – чётко отрапортовал Михаил Иванович. – Видел его в деле. Может работать за всю команду.

Директор врал. Видеть, то он видел сынка, но не в деле, а когда тот, проходя мимо него, бросил: привет, дядя.

– Вам нравится наша школа? – проглотив поднявшуюся в душе злобу, спросил Михаил Иванович.

– Прокурор сказал, что большего дерьма, чем Ваш гадюшник он не видел. Учителя распустились. Разучились ставить мне пятёрки, но он обещал мне их научить.

Толька, узнав о своём смещении, взял бутсы, зашёл в кабинет директора и положил их на стол. Михаил Иванович попытался объяснить ему силовую логику жизни.

– У Вас не логика, – бросил Толька, – а подхалимство.

Какие слова! Непростительные. Обозначимся и так: запустившие глубокие корни в память Осадчего. Разговор происходил один на один. Трезвонить директор не стал, но впервые проявил осиный характер, запустив жало в слова десятиклассника, превратив их в тройки в аттестате по всем предметам.

В команду Толька не вернулся бы: не из – за обиды, и не потому, чтобы помочь команде, которая после его ухода стала откатываться на последние места, он вернулся, так как вместе с ним училась Настя Кудрявцева.

Загляденье, а не дивчина. Никто не мог так заразительно хохотать, как она, играть большими серыми глазами с пушистыми длинными ресницами. Никто не мог так заплетать косы, укладывая их на голове, как говорили учителя: каким – то изящным чертополохом, не бояться учителей, не подлизываться. Она была с мальчишескими замашками. Пацанка. Хлопец. Настюха, но только не Настенька. «Ласково, – говорила она, – но с жалостью, а я не люблю, когда меня жалеют, сама за себя постоять могу». Вместе с Толькой она свинчивала самопалы и стреляла в балках, навешивала жаркие оплеухи назойливо пристававшим к ней. Лихо гоняла на лошадях во время летних каникул.

– Тебе что главное, – сказала она, узнав отказ Тольки от игры. – Капитанство или голы забивать? Припаривай так, чтобы ворота трещали, и вратаря выносило.

И Толька припаривал. Настя отбивала ладони, когда толькин улар по мячу, словно превращал его в разрывавшее воздух разъярённое пушечное ядро. Отбивала бы Настя ладони и на их свадьбе, но астма заломила её горло, стала комом, не вышибешь. заледенила глаза и охладила руки. Вышла она на свет на мгновенье, но как же много радостного и горького сумела выхватить в это мгновенье.

Если бы Петрович зашёл в кабинет директора, то услышал бы очень интересный разговор, но он не зашёл. А зачем. Насти нет в школе. Настя в другом месте. Отсюда видно. За железной дорогой. В оградке с памятником, на котором было высечено её лицо с едва заметной улыбкой. Что обозначает её улыбка? Хлещет дождь. Сечёт снег. Бьёт ветер. А улыбку не смывают и не сбивают. Не отрывается она от лица. Держит её Настя. Не хочет в Настасию Ивановну превращаться.

– А я вот стал Анатолием Петровичем, – говорил он, приходя к Насте. – В посёлке кличут просто Петрович. А шевелюра осталась прежней. Помнишь, как ты меня за неё таскала, а я тебя за косы. – Петрович не отрываясь, смотрел на улыбку Насти.

А кому она предназначалась? Ему. Толька так и не женился. Жил один, но не завяз в одиночестве. Он отмечал с ней её и свои дни рождения, ходил с ней на праздники, гулял в поселковом парке. Выбирался в степь и балки, а вечерами, сидя на порожках, рассказывал, как обрушивается темень и высекаются звёзды. Её последние слова были: живи за нас двоих. Близок памятник, к нему тропинка протоптана – дойти можно, но до Насти, сколько не иди – не дойдёшь. Нет такой тропинки.