Григорий Громской - Осуждение и отчуждение

Ранимова быстрым шагом вышла из кафе. Конечно, вряд ли кто из присутствующих вообще обратил на девушку внимание. Что официанты? Так они даже и не глядели на неё, а занимались своей работой. Что до детей? Так они продолжали резвиться как прежде. Что до остальных? Так никто, собственно, и не предал выбежавшей Марии должного внимания. Они были заняты собой, своей болтовнёй. Плохо это или хорошо – вряд ли можно однозначно ответить.

На улице лицо обволок холодный ветер, который предвещал ночную грозу. Она шла домой растерзанная, испуганная и разъярённая. Она не замечала людей, которых случайно задевала, она не замечала сигналы недовольных водителей, переходя через дорогу. Она была вне себя от злости и горя. Душе хотелось то ли заливаться слезами, то ли кричать и проклинать всё живое и неживое. В округе ей только и мерещилось, будто все незнакомые ей люди осуждали её да говорили об ужаснейшем грехе – аборте.

Придя домой, Ранимова, как безумная, металась по всей квартире, пытаясь успокоиться. Она, рыдая, ругала себя, порицала других.

Слова в записке были неаккуратно начёрканы в порыве злости и ненависти:

«23 апреля, 2013 год.

Неужели я такого заслужила? Неужели никто. Никто! Никто не хочет меня поддержать, ведь всем плевать! Неужели так стало сложно сострадать? Я хочу, чтобы меня пожалели! Это была моя первая, самая первая надежда на спасение! Я думала, что выберусь из этого кошмара, но нет, меня надо было добить! Меня надо было растоптать и сравнять с землёй, чтобы после меня остались лишь осуждающие «субъективные» мнения!

Бойко, у нас с тобой общее горе, ведь мы обе потеряли детей! Я надеялась на понимание, на поддержку, ведь когда и ты выговаривалась мне, я же поддерживала тебя, поддерживала! Так что с того, что я сама убила его, что с этого?! Про Средник, эту безумную я вообще молчу! «Душегубка, убийца». Спасибо! Спасибо за поддержку и понимание!

Да и вообще, человек ли тот, кто ещё не родился на свет? Он ни думать не может, ни кричать! А если он и человек, тогда почему эти аборты разрешены?! А даже если и на свет он родится, то кем он может стать? Отброском? Бездарем?! Зачем ребёнок тому, кто ещё не готов его воспитывать или даже едой прокормить?! Так меня и не слушает никто, и слушать не хочет. Да и кто вообще такой человек?

А я ведь предчувствовала, да что предчувствовала, знала, что не стоит решаться на это! Но лучше я ребёнка своего убью, нежели он в разрухе и бедности на помойке в будущем помрёт.

Хотя, может, я слишком уж себе накручиваю? Кто знает, что было бы на самом деле? Может, всё было бы намного лучше, даже чем я живу сейчас? А я вот так просто взяла и нагло распорядилась судьбой маленького человечка.

Хотя, что я говорю? Из-за этого ребёнка я сейчас страдаю! Всё из-за него!

Я уже ничего не понимаю. Может, я настолько глупа, что не понимаю устройства всего этого мира? Да что «может»? Так и есть – я дура.

Я уже совсем не знаю, что мне делать, кому доверять, а кого отвергнуть.

Может, стоит отвергнуть себя?».

Ранимова отложила записку и в странной задумчивости откинулась на спинку поскрипывающего стула. На улице стемнело, из-за чего все слова девушка писала при тусклом лунном свете. Именно поэтому некоторые предложения сползали со своих строк. Она не хотела включать на кухне свет, ибо думала, что за ней кто-то следит из другого дома на противоположной улице.

Мария взглянула на орхидею.

«Это всё из-за тебя. – Думала Ранимова о цветке . – Не было б тебя, было бы хорошо. Хотя… кто знает».

Наутро следующего дня девушка проснулась то ли с боевым настроем, то ли со страхом, который она, верно, лишь пыталась скрыть за своей мнимой «смелостью». За утренней трапезой её окончательно сломила тревога. Ей казалось, что она не должна никуда идти, что судьба указывает ей другую дорогу, более светлую и радостную. Будто если она не останется сегодня дома, то сломает весь задуманный, предначертанный кем-то путь. Внутри девушки словно кричало сердце, не соблюдался дыхательный ритм. Она испытывала огромный страх: ей начало казаться, что мир отошёл на второй план, что всё нереально, точно некий сон. Ранимова чувствовала безысходность, ибо из этого «сна» она выбраться не могла, если только…

Спустя полчаса, девушка, хоть и с неимоверным усердием, вышла из квартиры. На улице Марии казалось, что за ней следили. Она снова свесила голову вниз, стараясь никого не замечать.

На работе к Ранимовой никто не заходил: ни Бойко, ни Средник. С ней поздоровалась только Маскова. На обеденном перерыве Мария осталась в своём кабинете, жалобно и умоляюще отнекиваясь от уговоров Татьяны. Когда сотрудница вернулась с обеда, девушка с испугом ждала, когда её начнут допрашивать. Но, в итоге, Маскова принесла тишину. Несмотря на это, Ранимова всё равно продолжала глупо ждать дальнейших расспросов, снова прокручивая у себя в голове всевозможные исходы.

За весь трудовой день ничего не произошло. С ней никто не попрощался, даже Татьяна, поскольку ту вызвал директор. Марии сталось очень одиноко. Она ощутила глубочайшее опустошение. Не было никого, кто мог бы ей помочь, кто мог бы её поддержать.

Изо дня в день повторялось всё то же самое. Ранимова здоровалась и прощалась с Масковой; изредка к ним в кабинет заходила Кровная, спрашивая что-либо по работе; по окну барабанил дождь. Но однажды Ранимова пересеклась в коридоре с Бойко. Девушке вмиг поплохело. Её душу охватил страх. Кто знает, вдруг те две дамы кому-нибудь уже обо всём поведали? Но Ранимова даже не столько боялась своих «коллег», сколько того, что эти вести, не дай Бог, дойдут до её грозной матери. Перекинувшись недовольными взглядами, Мария и Светлана разошлись. Когда же девушка виделась в коридоре со Средник, Кристина разом обрывала их зрительный контакт.

«Не стоит мне с ними говорить, а тем более извиняться. Они для меня больше не важны. Даже нет: они мне омерзительны».

Вечером, лёжа на кровати, она вспоминала своё далёкое детство; она смеялась над тем, как когда-то мечтала о красивой и чудной жизни. Всё это было так давно, так наивно и теперь казалось таким великим заблуждением. Мария не могла не всколыхнуть в уголках памяти свою добрую крёстную Умильнову, с которой, казалось, было связано множество самых радостных воспоминаний и разговоров. В сознании вспыхнуло её приятное женское лицо, не утратившее за пятьдесят пять лет былой молодости. Жаль, что она жила далеко. Жила в городе, где затерялись детские грёзы Ранимовой. Девушка в любое время готова была написать или позвонить крёстной, но проблема заключалась только в том, что Умильнова, по-видимому, сменила свой номер телефона, который можно было разузнать лишь у матери или отца, а видеть их Мария была ещё не готова.