Анна Галанжина - С тобой и без тебя…

Дочь пришла в момент, когда Надя стояла у иконы Николая Угодника. Скинула сапоги, подошла к ещё горячему комню, прислонилась спиной.

В хате повисла гнетущая тишина.

– Доколь в молчанку играть будем? Родной матери сказать нечего?

Ответа не последовало.

– Молчишь. Зато люди уже по селу брешут, что ты беременная. Это правда?

Обернулась на дочь. Та стояла не шевелясь, только слегка вздрагивали чуть прикрытые веки. Устало опущенные плечи, измождённое худое лицо…

– Татьяна, ну хоть слово скажи, что ж ты меня мучаешь. На что ты надеялась, дура …

Договорить она не успела… Дочь сползала спиной по комню грубки.

Едва успела подхватить её под мышки, чуть сама не завалилась. С трудом усадив дочь, выскочила в коридор за водой.

– Вот попей, попей, – приговаривала она, чувствуя, как предательски дрожат коленки. Села рядом, обняла дочь, стала гладить по голове.

– Ты поплачь, поплачь, полегчает.

Таня всхлипнула, как хрюкнула, закашлялась и отчаянно зарыдала.

– Плачь, плачь сильнее.

И тоже заплакала.

Татьяна слегла, утром на дойку не поднялась. Накинув на дочь ещё одно одеяло, Надя кинулась на ферму и за фельдшерицей.

Утро выдалось с моросью, не разберёшь, то ли дождь, то ли туман. Сунув ноги в расхлёстанные сапоги, шагнула в темень. В хатах зажигались редкие огоньки. Под ногами голодным псом чавкала грязь. Фёдоровна пошла, как Бог на душу положит. Из проулка выбралась с трудом. Нашла щепку, стала счищать комья грязи с сапог.

«Занесла нелёгкая сюда жить. До фермы дойдёшь, уже сил нету, а там еще бидоны». Она вспомнила бледное лицо дочери. «Подлизаться бы до председателя, в контору бумажки перебирать, так она гордая, в коровник попёрлась».

Заведующая фермой Любка Ягода- баба сварливая, ехидная, другая на такой работе и не удержалась бы. Любка жила одна, своих потеряла в войну и согласилась на эту должность, чтобы с ума не сойти от одиночества.

– Свалилась твоя красавица? Так и знала, что подведёт. Всё Семён – возьми да возьми, девка хорошая, работящая. Я не распознала сразу, что у неё не всё в порядке.

– Не серчай, она отработает. Побегу в медпункт, а то не застану медичку.

В медпункт она вошла следом за медичкой, та не успела и переодеться.

Татьяна лежала в том же положении, в каком её оставила мать. Бледное, осунувшееся лицо выделялось на тёмной наволочке. Фельдшерица разделась, повесила пальто на спинку кровати, присела на её край. Отослала мать за дровами. Надя поняла – им нужно побыть вдвоём.

Когда фельдшерица вышла в отделенную занавеской кухоньку, Наде казалось изойдёт – от нетерпения.

– Сердечко у неё слабенькое. Ничего страшного я больше не вижу. Лихорадка от нервов и температура. Подморозит, в больницу бы её отвезти, полежит, отдохнёт.

– Никуда не поеду, – донеслось с кровати.

– А температура от нервов бывает? – удивилась Надя.

– Ещё как. Месяца три срок. На учёт поставлю. К женскому доктору обязательно, а то выкидыш случится.

Уже в сенях она добавила:

– Внуки – это ж такая радость. Я родила, моя мать словно помолодела, больше меня вокруг них хлопочет.

Надя долго стояла в сенях, боясь увидеть бледное, измученное лицо дочери.

– Вот и прояснилось. Теперь и думать нечего, принимай бабка подарочек.

Что-то сломалось в душе у Надежды. Дни превратились в ожидание. Делали вид, что ничего не произошло. Разговаривали только по делу. Дочь перевели на лёгкую работу: мыть полы в клубе и в конторе, она стала высыпаться, бледность сошла.

Среди недели пришло письмо. Оно оказалось от Кольки Краснухина, чего Фёдоровна не ожидала.

– Ну, читай вслух. Да не томи, – сердилась она на дочь.

– Ему нравится работа, только к людям трудно привыкнуть. Там всё не так как у нас; и порядки, и нравы. Ещё пишет, что приедет, заберёт к себе.

Надя повернулась к божнице, положила размашистый крест:

– Николай Угодник, внял моим молитвам!

Она не заметила, как посмотрела на неё дочь. В её взгляде мелькнули и жалость к матери, и отчаяние, и решимость. Та ноябрьская ночь стала переломной.

…Ближе к ночи Таня отправилась на Хутор, где среди корявых верб стояла бабки Насти хатка. Она каким-то чудом не пострадала в бомбежку, но сама по себе была такая старая и кособокая, что казалось: двинь плечом – завалится. Подморозило, а то бы не дошла. Чтобы никто не видел, шла лугом. Судорожно сжимала банку с мёдом, что незаметно взяла из материнской заначки, чтобы расплатиться. Пожухшая трава пружинила под ногами. Остановилась возле старой, скособоченной вербы, пытаясь успокоить бьющееся сердце.

Присела на пенёк. Сырость пробирала до самой маленькой косточки. Сколько тут сидело до неё в раздумьях, сколько судеб переломалось.

Из-под двери виднелся тусклый огонёк, в сенях кто-то гремел. Дверь открылась, бабка Настя вынесла тазик, поставила на скособоченную скамейку. Таня кашлянула и в испуге замерла.

– Чего прячешься, выходь, раз пришла.

Судорожно сжимая банку с мёдом, Таня подошла ближе.

– Ты, что ль, Татьяна? Заходи в хату, зря не мерзни.

…На столе коптила плошка, окошечки задёрнуты выцветшими занавесками, у стены свежая лавка. Теплилась лампадка под образами в углу.

Не уж то под образами?.. – вздрогнула Таня.

Бабка словно прочитала её мысли:

– В баньку часом пойдём, там моё место.

Она повозилась в печурке, отыскивая коробок.

У двери спросила:

– Мать знает? Сама направила? На Фёдоровну не похоже. Погодь, только тазик вылью.

Она взяла тазик, из него тянулся приторный сладковатый запах. Похожего она не знала. Подступила тошнота.

Когда бабка вернулась и увидела бледное лицо Татьяны, которая едва сдерживала позывы на рвоту, сказала:

– Что, не нравится? А мне, почитай, кажин день нюхать приходится.

Увидев непонимающий взгляд, добавила:

– Детки ваши… ручки, ножки… А куда их девать? Выкидываю и за каждого молюсь, чтобы простили вас, блудниц, а заодно и меня. Будешь заходить или передумала?

Хлебнув открытым ртом холодного воздуха, Таня шагнула в баньку, будучи уверенной в мрачности и ужасности места, где творилось убийство беспомощных маленьких человечков, доверчиво примостившихся внутри лона матери, в самом, казалось бы, безопасном и уютном месте на свете. Но внутри было чисто, тепло и сухо. Пахло березовыми дровами и чем-то пряным. Бабка была травница, не только от плода избавляла, но и лечила тех, кто не доверял лекарствам. Внешне приятная, она не походила на живодёрку в Татьянином представлении. И ей нестерпимо захотелось прижаться к бабкиному плечу, выплакаться. Но бабке Насте было не до её страданий. Она устала, и это отчётливо проступало на посеревшем лице.

– Если от греха избавиться, так я сегодня не возьмусь. Только одну драла, больше не могу.