Тим. А.А. - Атанасы

Гроза приближалась теперь быстро. С каждым моментом её приближения Гайстлиху становилось всё хуже и хуже. Он чувствовал, как с каждым шагом ноги становятся ватными и менее послушными, от чего недоумевал, ибо ранее такого небыло, насколько себя помнил. Помнил же себя достаточно смутно из-за непрекращающейся вечной боли, нередко проникающей в самые недра, с чем ничего не мог поделать. Собственно, боль – это единственное, что он помнил более всего, более яснее. Помнил также много смутных лиц, которые кормили и одевали его, чем-то поили, задавали вопросы о родителях и о чём-то ещё, но ни на один из всех вопросов не смог ответить, кроме своего имени, неизвестно кем данное и когда, так как помнил, что его так называли потому, что сам себя так назвал, отвечая на вопрос.

Семья, в которой сейчас Гайстлих находился, была не первой, приютившей его. Но даже смутно не помнил те причины, по которым покидал их, и сколько таких было. Только одну помнил, последнюю, да и то её гибель по неизвестным причинам. Там было с дюжину мужчин, дерущихся со смертным исходом, и кто-то один кричал ему, чтобы бежал. И Финштернис бежал. Бежал буквально в никуда, не разбирая дороги, поля и леса, дня и ночи. Шёл, мучимый жаждой и голодом, до тех пор, пока не упал у дома нынешней семьи ранним зимним утром. Ему тогда было без малого двенадцать лет. Собственно, мальчик и последнюю семью не помнил. Эта же семья внесла его в дом свой, где едва не убила отрока при попытке отогреть голодное дитя, но всё обошлось благополучно. Финштернис почти год пролежал не вставая, а встав с постели, часто падал в обморок. Добрая семья очень жалела несчастного, неведомо чем больного мальчика. Они, несмотря на то, что заметили неблагоприятное влияние жары, духоты и света, не могли всё же позволить отроку вести ночную жизнь из-за многообразных суеверий и из-за властвующих Белых. Сам же Гайстлих, видя заботу, не мог не помочь им в их труде и ослушаться, терпя и превозмогая всякую боль до последнего. А на вопросы о самочувствии отвечал, что чувствует себя нормально. Он не мог, сам не зная почему, не пойти прохладным утром в поле и не работать до вечера сквозь боль и муку, ставших почти привычными. Но с грозой дело всегда было плохо, ибо практически ничто не спасало от её бликов, и тем более от грома, проникающих глубоко в недра. Сейчас же было гораздо хуже.

Раскаты грома оглушали Финштерниса. Ему казалось, будто очередной раскат грома просто разорвёт голову на множество частей. Гроза, как некое живое Зло, неумолимо, казалось, слишком быстро приближалась. Ноги уже совершенно не чувствовались, но некто подхватил его, став опорой, помогая идти. Молнии ослепляли глаза тут же, как только они начинали видеть. Стихия вскоре полностью сотрясала все внутренности, вплоть до костей, рассекая и уничтожая всё его существо. Стало очень больно. И боль эта возрастала, становясь всё больше и больше, сильнее и сильнее, всё менее терпимой. Но не мог закричать от этой боли.

Вскоре, вечно полутёмное сознание вообще перестало всё воспринимать, кроме зловещий стихии. Гром, подобно гигантскому молоту, обрушивался на всё существо мальчика всё снова и снова, ударяя его после того, как, словно мечом, пронзающая молния, два-три раза рассекала бессмертную душу, вызывая дикую боль. И дождь, воплотившийся в шипящий и язвительный смех дня, растворяющий израненную громом и молнией плоть, оголяя тем самым недра его, Финша, жизни, чтобы гроза пронзала, а гром бил и ударял точнее, больнее по центру бессмертной сущности, в само бессмертие.

Отчим, отец семьи, не мог удержать извивающееся тело, поэтому тащил мальчика то так, то эдак домой. Он видел смываемую дождём кровь, сочащуюся из носа, рта, ушей и глаз, и понял: отрок скоро умрёт. Последнее было понятно давно, но медленно наступающая смерть вселяла надежду на лучшее. Все приглашённые знахари и кудесники в один голос вторили об обречённости, поскольку ничем не могли помочь мальчику за все четыре года, которые Гайстлих находился у них.

В пяти метрах от дома Финштерниса удержать не представлялось возможным. Он корчился и извивался так, что всякие пресмыкающиеся твари, а также всевозможные йоги очень позавидовали бы мальчишке, ибо им небыло дано ни физическими способностями, ни материальными вариациями, ни богами и ни их учениями. Гайстлих, помимо естественных человеческих извиваний, также невообразимым образом, в массе нечеловеческой муки, сгибал тело и члены тела там, где просто небыло никаких суставов. Иногда он буквально превращался в бесформенную массу, по которой змейками проползали сине-голубые и других цветов разряды. Немного после, вокруг агонизирующего тела стали образовываться шаровые молнии причудливых форм и оттенков, тут же устремляющихся в мальчишку или в то, что некогда им было, ибо всё его тело стало абсолютно чёрным, всепоглощающей тьмою. Всех свидетелей обуял великий ужас, отняв волю движений и дыхания. Одна за другой три смертоносные молнии ударили в Финштерниса и ещё одновременно две вонзились в чёрное тело, в голову и грудь, но не погасли, как предыдущие, а застыли. В то же миг падение дождя замедлилось и стих ветер. Застывшие молнии стали чернеть, становясь такими же, каким стал Финш. Когда же они совершенно почернели, из них выплеснулись мириады таких же лучей, погасая последние лучики света, поглощая и заглушая шум раскатистого грома и всякий шорох, всякий шум. И весь мир погрузился в непроницаемую тьму и гробовую тишину. Крестящиеся перекрестились, молящиеся взмолились, скорбящие заскорбели. Те, кто играл в кости, и те, кто пили и ужинали в домах или забегаловках; те, которые были на празднествах и которые что-то познавали, и всякий не спящий почувствовали дыхание смерти и испытали великий ужас.

Многие видели, как тьма покрыла небо, и как застыл прежде дождь, как всякий звук исчез внезапно, и всё окуталось тьмой. Всё поглотила тьма так, что никто не мог пошевелиться, чтобы зажечь светильник. От ужаса никто не мог плотью заплакать и рыдать, лишь все старики почили в тот миг, да всякая домашняя живность.

Финштернис открыл глаза, когда бешено колотящееся сердце успокоилось и перестало нарушать ритм внутреннего бытия. Не зная, что и как произошло, он почувствовал, что гроза исчезла, а возникший морозец охладил раскалённое тело нежным и благотворным объятием. И хотя никто из людей ничего не могли видеть, он всё видел чисто и ясно, как если бы все окружающие предметы источали из себя слабое свечение, чему весьма дивился. Лёжа на спине, он явственно видел застывший дождь, все его ледяные капельки, не достигших поверхности. Краем глаза видел покрытые деревья инеем и дом, с которого также свисали ледяные потоки воды, и уже нисколько не сомневался, что все лужи также замёрзли. И небыло границ его удивлению и изумлению. И если некоторое время назад была адская боль огня и молота, то теперь всё его существо пребывало в непревзойдённом блаженстве. Весь дух мальчика ликовал в нечеловеческой нирване, ибо был мрак, мороз и тишина – Великий Вселенский Покой!