Тим. А.А. - Атанасы

Абсолютно бесшумно встав на ноги, в неге счастья хотел было закрыть глаза, чтобы вдохнуть желанной гармонии и красоты, но забыл, как это делается. Финш протянул руку к ледяным гранулам дождя, но они тут же растворились в его руке, которая источала белый свет, не причиняющий впервые боль: «Да, – подумал, глядя теперь уже на самого себя, опустив голову, – Я во тьме, и я освещаю тьму, а лёд и иней отражают мой свет…».

Медленно стал оглядываться по сторонам. Увидел приютивших его взрослых членов семьи, застывших в ужасе с искажёнными лицами, и другие лица, смотрящих в окна с таким же искажением, полным ужаса и страха. Тут же зародилась куча вопросов, на которые не имел ответов. Вновь посмотрев на ближних, внезапно почувствовал внутренний ужас их и их тайный молитвенный шёпот: не тел, но душ. В сей же момент прибавилась ещё одна и ещё, и ещё, ещё… Со всех сторон на Гайстлиха Финштерниса обрушился весь ужас, испытываемый всеми людьми, все их страхи, опасения, немощи и бессилия, молитвы и недоумения, безумства и все злобы, печали, скорби, боли, радости безумных душ и всё, чем только наполнены люди, вторглось в недра мальчика, пепеля его более, чем что-либо раньше. И как никогда ему стало больно, жутко и страшно. Он растерялся, растерялся во всех людских чувствованиях, растерял все свои и не свои вопросы и потерял самого себя. Голова закружилась, что-то внутри оборвалось и, с невольными слезами, опустился на землю, ощущая полную безнадёжность и бессилие. И земля стала уходить из-под него с последней мыслью в его голове: «Как же зловещ этот мир и кошмарен в своих чувствованиях много более, нежели в делах своих!…».

* * *

Сухой и раскалённый ветер разносил зловоние быстро разлагающихся тел. Жара стояла нещадная, солнце буквально обжигало всё и вся. Люди не шли в поле или в какое иное место. Они ничего не делали, кроме гробов и похорон, то есть захоронения почивших стариков от семидесяти лет и старше, а также всякий скот и птицу, и домашних питомцев. Но ветер почему-то никак не развеивал трупный смрад, даже напротив – усиливал его, сгущал вместе с пылью и приносил туда, где ещё было чем дышать так, что, небыло мест, где бы небыло зловония.

И хотя время было обеденное, никого это ныне не беспокоило. Люди были слишком взволнованы, чтобы думать о еде в третий день великое траура, ибо случившееся три дня назад вечером убило не только стариков, от коих ныне старались избавиться как можно быстрее, что следовало сделать в первый же день от страшного вечера. Но никто не предполагал, что усопшии начнут запах источать так скоро; да и как хоронить без должного почёта!? Те дни были посвящены исключительно мёртвым животным и птицам, мясо которых готовилось к долгому хранению, которое ко второму утру от злополучного вечера всё равно протухло. Вместе с тем погибли все рассады, всякое посеянное семя не только людьми, но и самой природой. Так что народ потерял всё: всякую скотину и птицу, все их прошлые и будущие приплоды, весь урожай, не успевшего вырасти. И если что-то не промерзло в тот вечер, то уже через сутки, словно в отместку, солнце иссушило всё, реки и ручья, многие колодца. Даже значительная часть деревьев почти что рассыпалось на глазах. Люди понимали, что лето переживут, отчасти осень, но дальше нечего будет есть, если ещё к концу лета будет что пить, и, если вообще доживут. Ужасно!

Финштернис окончил сколачивать очередной гроб. Не найдя нужного материала, залез в импровизированный тёмный угол в ожидании новой партии досок. Скорчившись в углу, с опаской стал посматривать на входную дверь, которая виделась смутно. Внутренне он чувствовал нечто грядущее, которое никак неизбежно и неизбежно болючее. Мальчик не знал, нужно ли этого бояться или нет. Всё же ему было очень жутко от всего так, что вся привычная боль от зноя и света, в глазах не причиняли такой муки, как эта жуть. Ему было очень страшно от всего происходящего с ним, за все дни своей недолгой жизни, обречённой на нечеловеческие муки, от которых некуда было бежать, которые не имели человеческих причин и объяснений, которые рождали безразличие почти ко всему окружающему и ко всем, ко всему…

Всё же Гайстлих как никогда понимал, что ему нельзя быть одному, иначе погибнет. Не сможет в бренной оболочке выдержать и дня зноя. А жить только ночами опасно, поскольку выходившие ночью люди из дома никогда больше не возвращались. Никто не пытался узнать почему, но очень боялись ночей. Сам же Финш остался в живых случайно, как он думал, но умер бы от голода, не окажись у дома. Когда же выходил по ночам из дома, то не уходил от входной двери. Несколько раз видел крадущиеся тени, а однажды тихую борьбу меж ними, где одна тень одолела другую. Шедший в ту же ночь дождь смыл все следы. Однако утром Финш нашёл большой палец человека и понял о невозвращении выходящих в ночь. Вопреки нарастающей апатии Финш понимал, что усердие приёмных родителей давали ему силы выдерживать жару и освещение чувством благодарности, вот только с грозой дело обстояло иначе: «Да, – думал он, – лишь искренняя благодарность к иной, чужой сущности может дать силы против собственной сущности…». Даже за последние двое суток от приёмной семьи, от всех их членов, исходило нечто благотворное, хотя и появилось что-то ещё, что-то не совсем понятное, словно они знали о нём нечто, но не хотели говорить. А вот глаза людей, соседей, смотрящих в тот вечер в окна, были полны страха и ненависти. У семьи же совершенно отсутствовала ненависть и неблагоприятность, хотя опаска в них наблюдалась, но не страх, лишь осторожность; а вместо ненависти в них была некая тихая боль, какой-то укор ему и глубоко скрытая тайная просьба, на которую он очень хотел откликнуться, только не знал, как да чем. Взгляды же прочих людей, полные ненависти и ужаса, вызывали немалые опасения, как за себя, так и за всю семью, ибо в пламенной ненависти люди могли сделать всё, что только взбредёт в голову. Лишь страх их пока останавливает, да насущная потребность в погребении.

В комнату вошли четыре человека, двое из которых унесли ящик. Двое других повернулись к бледному, дрожащему мальчику, очень нездорового вида.

– Уже умерло тридцать мужчин и женщин, девятнадцать детей, – сказал один с волнением, со страхом, но, к удивлению, Финша, без ненависти к нему. – Очень многие плохо себя чувствуют, они…

Мужчина не договорил. Его голос дрогнул и в этом обнаружился призыв к помощи, просьба о помощи обречённым – мольба. Человек резко развернулся и ушёл, хлопнув скрипящей дверью. Второй же стоял, будто остолбенев, глядя, казалось, не то сквозь мальчика, не то в саму суть его естества.

– Никто не мог даже представить, чтобы Тьма могла войти в Свет… Зачем ты здесь?… Чего хочешь?… Кто ты на самом деле?…