Яков Сычиков - Отражение

Один бывалый, распальцованный весь, товарищ махал своими татуированными перстнями, рассказывая, как он в ментовке сидел, а следак вышел, а кроме него в комнате кто-то остался, а он давай спрашивать у него: ну как тут, братан, то да сё, а у него вдруг на мобилке ментовский марш заиграл!

– Вот, братва, какие суки?! – сделал он вывод.

Из соседней комнаты раздался вопль. Это ещё один из затесавшихся шлёпнул проститутку по рабочей щеке, и теперь та, визжа как подрезанная свинья, взывала к воздаянию. Затесавшемуся вломили и вышвырнули вон, на всякий пожарный вломили и другому затесавшемуся и в перепалке не заметили, как третий затесавшийся удрал, не дожидаясь своей очереди, и прихватил с собою литрушечку.

Оставшиеся – все свои – сели за стол и продолжили. Одна из проституток убирала с кровати блевотину тряпкой, похожей на чью-то футболку, вторая – с подбитым глазом – задремала на диванчике, громко захрапев во сне, как пьяный мужик. Саня Злой взялся за гитару и затянул сопливую дворовую песню про какого-то пацана, ставшего в итоге не пацаном. И про то, что мама-не-ругай-меня-я-пьяный…

После песни Кумар, взъерошивая курчавую голову Рыжего, спросил Злого:

– Саня, братишку пристроишь?!

– Не вопрос, – ответил Саня. – Завтра уже работать будет. – И поглядел на остальных, которые одобрительно кивнули, а Дурищев рассмеялся, почуяв ложь в словах его, но жестом списал свой смех на якобы что-то другое. Потом взял гитару и завопил фирменную уже среди братвы песню про «Перестройку».

***

У этого сложно-расчлененного рассказа были все шансы завершиться, причем сделать это счастливо, что совсем для данного автора не свойственный шаг, но злые мысли, меланхолия и ностальгия подпили соки, и так последние и еле державшие его, данного, на плову, отчего и он предался унынию и разврату, как и его старые герои. Они стали так далеки ему, такие чуждые, затасканные и пустые, как новые шлюхи, которые точь в точь похожи на старых. Впрочем, ни к чему все эти вовсе не оправдания, ни сюда все эти вовсе не объяснения. Просто отважный кораблик разбился о твердолобую жизнь, пытаясь выйти за пределы своего психотипа. И игрушки остались не собраны.

Аж три вещи есть, сильно интересующие меня на данный момент, и только пусть попробует ещё какая-нибудь гнида назвать меня, после этого, необъективным. Первая, и самая важная, с неё родимой и приступлю я, это – невеста моя, голубушка светозарная. И зовут её Машенькой. Она была мне наречённой, почти обручённой, но слишком уж удручённой. Весь день, накануне, она сильно волновалось, так что даже подолгу занимала туалет и чем-то там занималась. Может, плакала по девичьей привычке дурной. Подруг у неё не было. А на пиршестве самом тоже была сама не своя. Мы понапились все там отчаянно, на столы полезли, всё такое – баб щипать, и прочее… А она – раз – и нет её. Куда подевалась? Бес её знает. Нашёл часа через два уже – в одной тёмной комнатке, куда за весь вечер не заглядывал никто и знать даже о ней не знал, – вроде подсобки что-то. Лежала там на полу она кафельном, холодном, наверное, – с задранной юбкой кверху, ногами раздвинутыми и вся в фекалиях с ног до головы. А у ножек её друг один сидел, тихий весь, перемазанный, – дышит тяжело, задыхается, – галстук развязан, волосы всклокочены. Глаза у обоих исступлённые и как будто пустые.

Я подошёл и двинул другу локтём в висок, и тот забылся на время, а невесту я поднял на руки, хоть она и начала одержимо визжать и биться, и вынес в виде таком на улицу, где в лужу ближайшую и поместил, и отмыл, и выкупал. Она даже успокоилась и кричать ужасно перестала, а тихо и спокойно вести себя стала со мной. И взял я за руку её тогда и повёл. Выбросил галстук, пиджак на асфальт, расстегнул чуть рубашку на вороте. Ей оборвал подол платья, чтоб всё время не наступала на него пьяными своими ногами, хоть за весь вечер и больше бокала-то не выпила, а из меня сразу хмельное вышло всё, ещё – как увидел…

Фата вообще ей очень шла до сих пор; и она не снимала её, и я не просил о том. Шли мы долго – успел случиться рассвет под утро и белое, обожженное будто чем-то огненнее себя, солнце – зайти в зенит. А там вечер снова был не далеко. Но мы устали идти; дорога всё пустынной была, а тут какой-то провинциальный рынок появился: старухи с вёдрами, мужики, мешки, товара море и шумно даже: из машин торгуют чем-то. Невестушка стала ходить вдоль рядов и перед людьми любыми на колени вставать и просить хлебушка. Люди сильно не чурались – только присматривались: откуда, мол, нездешняя ли? И так своих, небось, дураков хватает, а тут подкрепление прибыло. Вот и получите.

Так ходила она и скоро стала жадно жевать добытые куски. Губами шевелила совсем как старая, беззубая будто. Я отвернулся – сидел на камне и смотрел в другую сторону: опротивело всё. Не она, но фон премерзкий, пёстрый, крикливый, толпа жадная до слёз. Купили калач ей как маленькой, и радуются – глядят: может, спляшет.

И правда их: скоро и плясать пошла. Я поднялся и отволок её в кусты – даже вдарил маленько, чтоб в мозгах прояснилось… Тихо завыла, лёжа и калачиком свернувшись; в фате, как в платке, с растрёпанными из-под неё волосами. В песке теперь вся… Я плюнул в сторону и сел на землю (я чувствовал себя древнее всех вокруг, будто на месте этом сидел до меня голый пещерный человек, и все его бытиё прошло сквозь меня через жопу). Люди на нас почти больше не смотрели. Я грыз какой-то сухой стебелёк и плевался.

Откуда-то сбоку подошёл косой монах – он спросил разрешения сесть со мной. Я кивнул. Вид его не внушал ничего благосклонного – явный оборванец, даром, что в рясе монашеской, – подранной, правда. Грех какой…

Важные вещи нашептал мне монах тот, сумасшедшим при этом не казался, да и какие тут сумасшедшие, кроме нас двоих. Я поднял Машеньку, и она послушно пошла вместе со мной за монахом, а тот вёл нас до леса. Там мы чуть углубились и оказались у оврага, в котором монахи учредили что-то вроде временного жилья. «Ну здесь и заночуем», – решил я мысленно. Монахов было штук семь, вместе с этим; я их честно особо-то и не разглядывал, а некоторые не больно рожу-то свою и показывали. Когда мы спустились к ним, двое из них закончили процесс обоюдного бичевания. Другие варили что-то в котле и трепались негромко. Наш монах потёр жадно руки и стал рассказывать что-то своим. Я признаться не слышал ничего – да и не хотел ничего слышать. Я сел и заснул, сначала на коленках, а потом и боком привалился к земле. Ночью я проснулся от жара. Сильно горел костёр, и меня жгло изнутри, кажется, я простудился. Когда я сел, то скоро, сфокусировавшись, увидел, что монахи по очереди дерут невестушку мою, и двое прямо сейчас, а остальные то ли ожидают, то ли отдыхают уже от содеянного. Я глянул мельком на её занятое умилённое лицо, на истерзанную спину и грудь и подумал почему-то, что так и надо. Я помахал монахам: мол, всё нормально, ребята, продолжаем, – и только спросил у них выпить. Чутьё не подвело меня, и у монахов, как и должно было быть, оказалось изрядно креплённое винище. Я отпил разом полбутылки и захмелел. Поднялся наверх – помочиться и увидел в стороне ещё одного, истязающего себя, монаха. Он голый валялся и катался меж деревьев по земле, весь в листьях и иголках и лупил себя наотмашь палкой. И орал, и плакал.