Андрей Томилов - Год волка

– Гну! Всё поперёд норовит! Чо и боюсь с тобой вязаться-то. Ох и боюсь…

Снова глянул в оконце, будто ждал кого. Да, и ждать будешь, так не увидишь, – ночь! Тайга и ночь! Генка тоже заворотил шею, всмотрелся в темень.

– Чо случилось-то? Чо ты в загадки-то играешь?

– Дура ты! Дура стоеросовая!

– Я дура…?

– А я, может, и того дурнее! Да не совладать мне одному с тайной-то. Не совладать… Боюсь…

Степан чуть прилип к самому краешку нар, припал просто, вытянул шею, губы вытянул и, шёпотом, громким, но всё же шёпотом протянул:

– Зо-ло-то!

– Что золото?

– Тихо ты, дура! Ой. Надеваю я петельку, однако. Ой надеваю. Сам себе на шее затягиваю… Говорю тебе: зо-ло-то там!

– Где?!

– В Бурлячем и есть! Балда!

– С чего взял-то?

– С того и взял, что сам видел. Вспомни, как ты ко мне в напарники-то попал? А? Кумекаешь?

Генка зашкрябал пятернёй в шевелюре, кинул окурок в тазик под умывальником, где тот коротко шикнул и примолк. Печка шипела, сырые поленья на жару исходили соком.

– Как попал? Директор послал. А чо не так-то?

– Да, всё так. Только до тебя-то я поди тоже не один тут бегал, по тайге-то?

– Ну?

– Вот и «ну». И что посадили Серёгу-то, напарника моего, – слыхал?

– Слыхал, понятно. За хулиганку его, вроде, в городе кого-то пырнул.

– Пырнул тебе… Это всё хитрости. Уж расскажу теперь, как было. Ну, уж смотри! Ежели чего… Смотри!

Степан широко, увесисто погрозил пальцем. Снова кинул взгляд на оконце, будто боялся, что кто-то подслушает, вникнет в тайну. Ладони запихал далеко под рубаху, будто замёрз крепко. Было видно, что очень волнуется, даже переживает. А рассказать всё же решился. Видно не мог боле сдерживаться, не мог таскать внутри себя тайну. Не мог.

– Мы здесь с Серёгой пять лет вместе промышляли. Бурлячий всегда пустой был. Как ты и говоришь, проскочит один-два бусаря, и всё. И путик туда не рубили, – бестолку. Здесь, в пойме, хоть бельчонку собирать можно, а там и её нет, одни же ельники. Плодоносят раз в четыре- пять лет, да и то так себе. Короче, не интересный ключ.

А тут случилось так, что я глухаря добыл. Как раз на той косе, что от Бурлячего намыта. Ну, добыл и добыл. Глухарь птица добрая. Какой охотник мимо пройдёт? Добыл.

Степан шагнул до двери, и опять к столу. Руки мнёт в кулаках. Снова шагнул. Снова. Генка пялился во все глаза, ворочал головой, боясь пропустить хоть малое, хоть самое неприметное движение напарника. Рот как-то сам приоткрылся. Понимал, чувствовал, что где-то близко тайна. Она уже в воздухе витала, в клубах табачного дыма ворочалась как младенец в зыбке, – тайна…

– Вот. Значит, добыл глухаря.

Степан опять потирал руки, прятал их подмышки, сутулился.

– Да не тяни ты кота за хвост. Я этих глухарей только за осень пять, или шесть добыл. И что с того?

– Вот и я говорю. Добыл. Сюда принёс, к зимовью, значит. Давай обдирать. Вот. Шкуру, значит, стащил, крылья отрезал, нутро выдрал. Вот.

– Ну, ты уже рожай, что ли. А то уже и сам извёлся, и меня извёл.

Генка поднялся с нар, потрогал, помял оттаявшего, размякшего соболя. От прикосновения тушки закрутились, зашевелились под потолком, отбрасывая кривые, горбатые тени на дальнюю стену, за печку. Дым печной коротко выскакивал, когда открывали дверку и смешивался с табачным. Голову чуть обносило, закруживало.

– Во. Значит. Кишки в мешок кинул, на приманку пойдут. А желудок, значит, вот.

– Что «вот-то»?! Вот?!

– Что-что? Разрезал, песок-то выкинуть, а там он! … Золото!

– Что значит золото? И почему «он»?

– Потому и он, что самородок там был. Вот такой!

Степан отмерил крайнюю фалангу мизинца и сунул её под нос напарнику. Тот удивлённо пялился на выразительный палец и молчал. Сводил глаза к носу, смотрел на мизинец. Молчал.

– Блескучий такой. Видно отшлифовался в зобу-то. Красивый даже. Да. Я и рассказал Серёге-то. Вот. Рассказал.

Он снова умолкал. Пытался шагать по зимовью. Губы прикусывал, смахивал пот, выступающий на лбу. Волнуется человек. Нервничает. Прильнув к нарам, ловит взгляд напарника и снова напряжённо, с каким-то внутренним звоном, торопливо шепчет, шепчет, не делая паузы между словами и предложениями.

– Ты чо, думаешь Серёгу-то правда за хулиганку посадили? Как бы не так! Не было там никакой хулиганки! Не было! И драки не было. Меня тогда тоже таскали… Да. Серёга не выдал! Не выдал Серёга-то. Хулиганка, ага, как бы не так! Я тебе всё расскажу. Всё!

Одним шагом перемахнув всё зимовьё, торкнул дверь, выпустив на волю огромный клуб пара. Сам вывалился на мороз, уставился в просветлённое звёздами небо, полной грудью втянул льдистый воздух. Кобель молча поглядывал двумя угольками на разгорячённого хозяина. Но не встал, – пригрелся.

Генка сидел молча, чуть потягивая сигарету. Ждал дальнейших откровений и никак не мог определить для себя – нужны ли ему эти тайны? Не осложнят ли они ему жизнь? А теперь уже и решать-то было поздно. Уже поздно.

Проветрив избушку, Степан захлопнул дверь, присел на нары, продолжил.

– Мы раньше на Лене жили. Дед нас туда привёз. Дед. У него мельница была. Ещё раньше. Вот за эту мельницу его и отправили туда, на Лену. За мельницу.

– Раскулачили?

– Ну… Вроде того. Отправили. Крепкий был дед-то. Всё меня таскал по лесам, речушкам. Учил как просто можно жить. Как тунгусы в тайге живут. Поймал рыбу, – покушал. Добыл зверя, – снова сыт. Ягоду сорвал, гриб какой. Можно жить-то. Но это простая жизнь. Простая понимаешь? Без каких-то там сложностей, без желаний особых. Если же желаешь большего, чего-то красивого, тёплого, удобного, – это надо трудиться. Хребёт надо напрягать, жилы рвать! Вот он и показал мне как лопатой среди камней ковырять, как кайлом управляться. Как мыть. Песок показал.

Глотнул чаю прямо из чайника, вытянув губы трубочкой. Принялся обдирать следующего соболя. Ровно чертил ножом по внутренней стороне лапки, рассекая шкурку и не задевая тушку. Чувствовалась бритвенная острота ножа. Ловкие руки у Степана, сноровистые. Снова заговорил. Будто даже успокоился, ровно сыпал слова, не рвал предложения, не торопился.

– Если не знаешь, то сразу и не поймёшь, что это золото. Нет. А дед мне показал. Раскумекал. Он мне ещё тогда сказал: гляди, Стёпка, любит нас золото, само к нам идёт. Само. Любит нас…

Дед помер. Куда тот кожаный кисет с песком делся, я не знал. Да и не думал про то. А мужиком стал, и науку дедову из головы выветрило. Не нужна была. А тут вона как сложилось-то. Будто на изнанку, будто вывернуло всё… Вона как…

Серёге когда обсказал, он так и вспыхнул, так и загорелся. Пожалуй, что и зимой бы побежал ковырять берега Бурлячего, и соболями бы попустился. Едва остудил.

Генка развешал для просушки соболей. Пошуровал в печке, накинул ещё пару полешек. Молчал. Только курил не переставая. Курил и молчал.