Степан Зозулин - Вахта

К утру дом выстывал, по углам и у стен обживался холодок. Войлок усел от времени, и бревна, какими бы монолитными не смотрелись с улицы, представлялись моей спине решетом.

Скидывал ноги с кровати и попадал в царство зимы. Боясь подумать, что будет, когда зима соберётся по-настоящему, прятал ступни в чуни и полз ставить чайник. А пока он запевал осипшим голосом трели, оставалось несколько минут, чтобы протопить печь.

Я нарезал топориком щепу. Здесь почти не было лиственных деревьев, а те которые все-таки находились, редко попадали ко мне в виде дров. Поэтому в доме всегда стоял запах сосновой смолы и дыма. Огонь обычно бывал с утра прожорлив, и не отнимал много времени. Впрочем, я никуда и не спешил: это было приятное времяпрепровождение. Ничего общего с мытьем посуды в холодной воде.

Но это будет много позже, а сейчас я брал в руки книгу и перечитывал любимые фрагменты.

Никакой новой информации я получить не мог. Поэтому знал историю Еремеева уже назубок и мог часами с ним разговаривать, выдавая внутренний голос за голос незнакомого писателя с материка .

Теперь уже без кавычек я называл так оставшийся вдалеке мир, ощущая себя членом одиночной экспедиции за край света.

Если вы впечатлительная натура, прекрасно меня поймёте!

Да и сами, наверное, замечали, как легко принимаете печатное слово на веру, когда оно вступает в реакцию с мыслями.

Тогда представьте человека, обречённого самим собою же на крайнее одиночество. На его месте любой бы соизмерял жизнь с историей жизни чужой. Будь та книга единственной.

То есть я на самом деле разговаривал с ним часами, сидя за кухонным столом. Думаю, это холод играл со мной злую шутку. Потому что в остальное время я мог совершенно спокойно обходиться без Еремеева. Занимаясь делами по хозяйству. Или отправляясь на пешие прогулки.

А по утрам так не хватало человеческого присутствия, что горевал по оставшимся далеко позади, по куратору. В конце концов, по себе, потерявшемуся много-много раньше.

Холод и одиночество.

Вот то немногое, что я припоминаю от первых дней.

#7

Ещё повинность.

В ней и заключалась суть вахты.

Куратору было интересно узнать, как будет реагировать в определённых условиях человек, скажем так, испытывающий жажду к творчеству. Не знаю, чего он хотел добиться, я-то себя таковым уже давно не считал. Да, когда-то эта чушь плотно засела в мозгу, согреваемая честолюбием. Приобрела форму мании, от которой я прятался и поныне. Куратор же уверял, что единственным шансом на примирение с собой и являлось творчество. Только лишённое субъективного, созерцательного. Навязанное, если угодно. Не наивной рефлексией, а укладом жизни, ситуацией.

Ему грезилось, что окажись я в добровольном изгнании, без информации и внешних раздражителей, начну строчить слова. Вновь смазанный автомат. Никакой связанности. Такой задачи не ставилось. Только не мемуары и напыщенные романы! Это бы говорило о связи с информационным потоком, что несут на себе, как насекомые пыльцу, люди.

Я должен был вбивать ежедневный отчёт о прожитом дне. А в какой форме – совершенно не важно.

Для этого и пылился в углу допотопный компьютер. Он и рабочая лампа были единственными потребителями электроэнергии, поступающей от бензинового генератора. Да я уже и упоминал об этом.

По вечерам (раньше наступления темноты я и на метр не приближался к этой бандуре!) заводил мотор и усаживался за работу.

Глаза отвыкали за день от электрического света, поэтому экранный лист казался куда белее, чем бумажные собратья. Да ещё за окном грохотал в сарае двигатель, не давая сосредоточиться!

Так что в первые дни я мог просидеть и час, и два, не подав на экран и символа. Выкручивало изнутри. Да к тому же я всё не мог преодолеть установку писать только членораздельное, выстроенное в рамках логики; не мог отклониться от спасительных берегов. И оттого надоумил себя, что лучше уж не написать совсем ничего, чем выталкивать бредни больного напрочь рассудка.

А в тяжелой его болезни я тогда не сомневался.

Еремеев выручил и здесь.

В какой-то момент я распространил наши разговоры и на работу.

Спросил себя, а что бы написал он , имея под рукой столь сомнительного собеседника?

Льстило, что разговариваем на равных. Ведь и я был для него вымышленным персонажем.

Прислушивался и записывал каждое приходящее ему – а значит, и мне – слово. Еремеев открывался с большой охотой. Казалось, между нами и не может быть никаких секретов. В отличие от автора биографии.

Скоро выяснилось, что она была самым наглым образом причёсана автором. Политкорректность, с которой Бахрин описывал те события, совсем не подходила образу Еремеева. Тот никогда не мог быть столь пресным.

Чем больше узнавал, тем больше в этом убеждался.

Отчаявшись выжать хоть лист текста про себя самого, выписывал всё, что цепляло внимание в нём. Выходило настоящее досье! Набирал короткие заметки и укладывал в папку, чтобы в любой момент иметь возможность сопоставить факты и сделать правильный вывод.

И уже не отсрочивал правдами и неправдами вечерний сеанс, а, напротив, ждал со странным нетерпением. Папка, озаглавленная «Еремеев», пухла и раздавалась.

Время пролетало мимо, ни за что не цепляясь и не задерживаясь ни на одну лишнюю секунду. Всё происходящее за пределами линий, выстроившихся от глаз к экрану и от экрана к рукам, нависшим над клавиатурой, потеряло значение. Я ничего вокруг не замечал, отдался делу без остатка.

В один из вечеров увлечённо работал. Всё вдруг изменилось. Что-то непостижимое вторглось извне. Выходящее за рамки очерченного треугольника. Нечто из обыкновенной жизни, мешавшее той старой оболочке.

Я поёжился от холода.

Мысль о нём и прорвала защитный кордон.

Оказывается, я настолько увлёкся, что забыл затопить печь. Посмотрел в окно. Должно быть, с той стороны стекла я выглядел сейчас комично. Не знаю. Глаза ни черта уже не видели, оказавшись между сном и явью.

Кажется, было черным-черно. Если бы я мог довериться зрению.

Встал из-за стола и завозился с дровами.

Только через полчаса или около того подползавший из окон и дверных щелей холод отпрянул, подгоняемый жаром печки.

Переход между прохладой и теплом я терпеть не мог. Одновременно и жарко, и холодно, а в дрожь бросает от обоих ощущений. Невозможно сосредоточиться на работе.

Взял с кровати покрывало и, закутавшись, вновь устроился за столом. Очень устал, но нескончаемая гонка мыслей и отстающих на долю секунды пальцев всё ещё удерживала, и я не хотел упускать момент.

Протянул руки и понял, что момент уже упущен. И снова оказался на перепутье миров. Только теперь отыгрывал своё мир реальный: согревал, укутывал, не оставляя преград для усталости.