Леба Вафельникова - VHS

А слетится назад – я вернусь в девять лет, в Подмосковье.

Воспротивится разве что тело.

И за домом с другой стороны тень, как средство от горла, окутает гул,

отлетающий брызгами – в травы – от крыльев томящихся мух,

сладострастных стрекоз. Их присыпало теми, кто мёртво и кругло заснул;

разморённому солнцу открыта, как мяч или пух,

Невесомость их тел; как резиновый мяч, будто пух в золотистой пыльце,

они будут кружиться куда-то, и цель, и маршрут, и пути точно зная.

И я тоже всезнающа. Я вдруг всё поняла, шевеля зубочисткой в лице,

знаю, как и зачем разбудить дождь заранее.

Но насколько же прост незатейливый этот наш – мягкий и тёплый – секрет;

под круги век, смеясь, прячу взгляд, как под две древнеримских монеты.

Не дыши, и услышишь, как самое главное, тихо шурша и вращаясь, идёт по земле.

А услышишь – и вдруг догадаешься – да – подари мне ракету.

А камыш не похож на ракету: как жарят на ветке суфле над чуть асимметричным огнём

(он от этого только милее), точно так же камыш собирают из высохших веток, пирожных «картошка»,

и непреодолимости их единения. И как только, в камыш превращаясь, пирожного вкус, зелень ветки умрёт,

всё в обратном пойдёт направлении. Это несложно.

Чуть прикрыв взгляд округлостью неба,

я слышу всё разом; в полусне мне мерещатся пух и резиновый розовый мяч.

Знаешь (не обижайся, ей-богу, что я улыбаюсь), – но если тебя бы и не было,

я была бы счастливой; всё сущее так бы хотело уметь забывать,

знаешь, по-настоящему, —

только вот это возможно в известных нам космосах вряд ли.

Так что, как бы то ни было, ты остаёшься родным,

пряно-яблочным сном на весь здесь отведённый мне день;

на твоём капюшоне не видно ни меха, ни снега – одни бумеранги,

на которых ты сможешь вернуться всегда в летний вечер за домом, в тягучую тень,

прикоснувшись к которой, всё сущее – знаешь, как паззл, – составит одно.

Мои лета – даже когда почему-то чуть дальше ты – дремлют между тобой – неизменно – и тающим льдом.

Я давно поняла, что начало должно быть беззвучным и лёгким.

Не должно быть – скорее, я так признаюсь себе, всё понимая заранее,

без глухих лишних слов, так – что даже немного похоже

на момент, когда можно одеться в весеннюю свежесть ветровки,

и она будет к месту, как раз по погоде. И люди другие над лужей,

бесконечно разбившейся в гладь по асфальту, пятнистые столь же,

сколько листья пятнисты, и женщин лосины пятнисты животно,

и асфальт сам пятнист облаками и крышами. Я вдруг подумала,

что хотела бы встать где-нибудь на краю Красной площади

и поставить тебя с собой рядом, из сумки извлечь – и пускать пузыри —

да, из сумки извлечь – надувая округлые круглости – взять изнутри

и извлечь пару флюгеров, взять их из сумки; те флюгеры вылить в ветра

(в арках ветрено вечно – ты любишь их? арки?), а впрочем,

это глупо и мне не к лицу. Так ведь? Честно – я очень старалась,

я всё делала, чтобы быть правильно: там, где нельзя, не смеялась,

там, где пошло, (весной) – не влюблялась, не рубила с плеча и спала

в день не меньше восьми часов. Да говоря откровенно – мне не в чем

упрекнуть себя. Но нет границ и пределов:

ты огромину дуешь;

– без лукавства – немыслимо крупный пузырь, обожжённый в печи для стекла;

и он всей своей крупностью (цельный внезапно – вот отличье от круп,

что понятно бы было, слова раз похожи) пускает, (отпу-), выпускает —

отпускает устройство в твоей руке; – ты остаёшься на месте,

губы так и застыли вулканом, крадущимся вслед пузырю,

ты внимательно смотришь – что в этот момент происходит?

ты внимательно смотришь и ждёшь, что теперь происходит

и как это изменит пространство. Пузырь поднимается выше,

и ещё, и вращается в искрах, возможно, касаясь

потолка бурой арки, в которую прямо и без ухищрений заправил —

я бы даже сказала не так, не заправил; вот слово точней – подоткнул —

кто-то важный сюда этой площади край:

и так – аккуратнее, тише; и так – всё сочится порядком,

будто не было тех виноградин, которые в спешке

или из-за неряшливо-

сти растоптали поверх кладки го-

сти самых древних царей. Поверх каменной кладки разгладили – ох, про-

сти нас, хозяин! – гроздей пять, не меньше (бордовых, хрустящих, без косточек).

Я люблю здесь гулять; хотя – я ненавижу

здесь гулять; слишком много – я помню, как в детстве бесстыдно

(и ещё раз, и снова) всех водят на площадь и в храмы, как будто специально

подгадав время так, что мучительно скучно

суждено стать,

поскольку неясными – кем? – для кого-то, непонятно когда, и как долго, как страстно —

вообще страстно ли? – обволакивать холм за холмом

кто-то выстелил дуги брусчатки, дразнящей всё сущее,

будто вязаный свитер, плед либо – из шерсти,

от которой так чешется шея, так чешутся пальцы, безумеют рёбра;

каждый сгиб тоже чешется, родинки чешутся – чешутся веки,

и лицо, и ушей мочки чешутся – даже внутри

то ли лёгкое, то ли желудок – всё ёжится; сыпясь, зудит и шипит; —

вот и наш с тобой город

испокон веков тянется сделать хоть что-то,

но бессилен и стонет.

(ты слышишь ли?) Время – за то время, друг другу что мы улыбаемся,

мы, сбавив шаг до нуля здесь, как будто задумавшись

об ушедшем, – привычно всей аркой смотрел город тихо

на тебя и устройство в твоих пальцах, тихих и сдержанных;

Он молчал и смотрел, как в ветрах пузырятся шары вроде ёлочных, —

а они рассыпались на искры и блёстки, впритык вспрыгнув к арочной

полукруглости свода.

Как на диско-, – я жёлто сквозь смех промурлыкала, – теке?

Шар, как в клубе на танцах? – мурлыкая, плавно

я скрутилась, желтея, в усатую мягкость, полоски на мехе.

Беззвучно и точно

изогнулись шаги мои, и ветер замер.

Замер, замерло всё остальное и блики

на летящих планетах из жидкого мыла;

как лимон, я лежу, всё сложив поудобней – локти, ноги, запястья, тень, шрамы и когти –

под тепло своего же урчащего тела. Такое

может длиться вот столько, вот так, дольше времени, дольше, чем долгое,

и когда мне угодно, и так, как захочется –

ничему не отнять моё право вот так вот (вечность; две; пятьдесят; сто; сто веч-тей по сто)

поглазеть на тебя.

(И ещё сто по сто).

С тобой пусто и холодно – за это я тебя и люблю.

Так, наверное, любят снег или тянутся к янтарю.

Так, пожалуй, смотрят в ночь, ненавидя её часы,

Обожают сильней котов, если те не пародисты.

В горизонте лиловый лес прорастает, копит пыль.

Я бывала в аду; там – только «Нана» и «Копперфильд».

Может быть, так глядят на стол, с губ метнув – уходи!