Юрий Сотников - Вовка. Рассказы и повесть

Нет, мне этих выродков рода не жаль – а жалко детишек их малолетних, которых без вины разбросало сиротами по белому свету, и зодческую красу барских домов, что терпят упадочную разруху.

Навстречу из кустов выскочил в прыжке рыжий пёс. Мужчина, мужик – судя по ощеренным крупным клыкам; но отрок, мальчишка – глядя на его белозубую улыбку, коей он оделил меня с первого мига знакомства. Все рыжие псы очень гостеприимны – я давно уже это заметил; сначала они ходят вокруг да около, вынюхивая гостя, но не тушуясь от встречи – а потом, стоит их только погладить по холке и слегка потрепать под брюхом, сразу становятся дорогими товарищами, лизя милого гостенька в ладони, щёки да нос.

Этот же пёс сразу завилял мне хвостом.

– Привет. Ты, наверное, хозяин всех здешних мест?

Он подошёл ко мне ближе, слегка склоняясь бочком в сторону – словно бы и желая ласки, и стыдясь своего мягкотелого собачьего состояния. Видать, что пёс здесь давно один, может быть даже без хвостатых дружков – и соскучился по доброму общению.

– Ну скажи мне что-нибудь.

– Гав, гяв-гяв, – тявкнул он слишком нежно, по-детски; ему от силы было года полтора – и родился он, верно, в тех же кустах откуда и выскочил.

– Ах ты, зелепута, – склонился я к его длинной морде, мило трепя её в своих ладонях как шерстяную игрушку. Ошейника не было, поэтому я слегка взял рыжего за ухо и потянул за собой. – Показывай, как тут у вас.

Да всё так же. Заградительные кусты калины и волчьих ягод, что издали кажутся усеянны крохотными алыми флажками, предупреждая – опасность; чуть поодаль вторым фронтом колючая сетка из шиповника и дикой розы, сквозь которую можно прорваться только с прорехами в одежде и жгущими царапинами там-сям. Ну а самым последним тыловым отрядом, смертельным бастионом, командует злючая крапива, в подчинении у коей ещё и репей с чертополохом.

Хорошо рыжему – он шныряет здесь свой, его любят; а я вижу впереди только хвост трубой, волдыри, да чесотку – и ни капельки гостеприимства. Поместью уже никто не нужен, и оно от пришлых обороняется как от врагов.

– Рыжий, подожди, не спеши, – сказал я негромко, хотя он и далековато умчался от меня. Просто не хотелось кричать в таком тихом, и почти благодатном месте.

Пёс не услышал меня; но прибежал, потому что соскучился. Не блудливая, а верная морда его была усеяна какими-то сухими лепестьями от неизвестно чего – шкура свалялась репьями, их целыми гроздьями – и только весёлый хвост остался чист, рыж да улыбчив.

– Гяв, – тявкнул он всего один раз, что значило – я здесь. Мне уже стал понятен его собачий язык, розовый и мокрый.

– Рыжий, ты слышишь как речка шуршит в камышах? как ряской и лягушками пахнет? Тогда веди меня к ней.

Пёс радостно взвился прямо к моему носу, но не достал, и вместо него лизнул железную пуговицу со звездой на моей солдатской рубашке.

– Гяв-гяв, – сказал он, – держись за мной, – и пару раз оглянувшись назад, понёсся по едва ведомой тропинке.

Я так не могу – я ведь и ростом повыше, и опаской умнее. Вдруг вон в тех зарослях дикого малинника притаился сладкоёжный медведь, которому вкусной ягоды самому кажется мало? а тут ещё мы, со псом два нахлебника. Он конечно и сам может нас испугаться, обделавшись от внезапного страха; но если не струсит, то драпать придётся нам с рыжим.

Склоняясь под сенью густо переплетённых ветвей, я нарочно напевал песню про белых медвежат из кинокомедии – про то, как трутся они спиною о земную ось; только мой хрипловатый голос звучал в тихой зелёной сени фальшиво, словно эти косолапые зверюшки ещё в детстве мне оттоптали все уши.

Шагах в десяти от меня раздалось заливистое тявканье; а потом хлопанье крыльев и тревожный стрёкот сороки. Видать, мой рыжий наткнулся на сонную лёжку, или даже на целое гнездовище птенцов. Наконец-то раздвинув последние заросли, я вышел на волю, на пологий бережок узкой речки, которую легко переплыть в пяток широких размахаев.

Реки бывают быстроходные, многоходные, вездеходные – и они, конечно, тоже красивы пенными приливами да золотистым песком. Но сердечнее всех других деревенские речушки. Потому что огромную стремнину целиком в душу не загонишь, не запомнишь её от края до края: она будет цепляться за белый свет острыми углами своих теплоходов, буксиров и барж – она обязательно, стекая под сердце, застрянет бурным руслом на заломистых шлюзах. А маленькая речушка вольётся вовнутрь ещё детской души как бабушкино печёное молоко, вся словно из глиняной кружки, и уже выросшая душа легко вспомнит вкус тёплой топлёной пенки.

Особняк, вросший то ли в землю, то ль в кустарники, костляво торчал своим серым остовом на взгорке противного от нас бережка. Терпеть не могу слово противоположный – как будто он ложный; а там всё было явное, верное, словно бы даже и склепы с мощами сохранились до наших дней.

Я свободно как адам разделся догола, и даже погладил от наслаждения свои бледные ляжки, давно уже стыдливо живущие под одеждой. Рыжий потупил свои блестявые глаза, будто я опозорился перед ним срамотой.

– Ты чего это, а? бабой стал… – но не дав потрепать себя за ушами, сконфуженный пёс отпрыгнул вдруг в сторону, и хоть ещё чуточку оглядываясь, потрусил назад в свои дебри.

– Вот тебе, бабушка, и юркин пень… – Я немного возмутился подобной быстротечной дружбой, потому что силком в товарищи не набивался, а рыжий ко мне сам подошёл. – Ну и бог с тобой, чеши-ка подальше.

Привязав к шее рюкзак с одеждой, я потихоньку начал сплавляться как самоходная баржа, увязая ногами в водорослях, а руками в вездесущих кувшинках. Будь на том берегу какая-нибудь симпатичная дролечка, то я бы нарвал ей цветов и вручил сей букет, выйдя к ней из речной пены как прекрасный афродит. Но в особняке скорей всего жили одни воспоминания о былом – такие же бесплотные, как и мечты о будущем.

Вот люди говорят, будто в старинных заброшенных поместьях селятся неприкаянные привидения – будто бы души тех умерших, кто был зверски убиён или не похоронен по церковному обряду. А мне кажется, что эти белые облаки, которые ночью и днём таскаются по замковым переходам, гремя тяжёлыми башмаками да железными кандалами – на самом деле есть неисполненные грёзы, кои хозяева выпустили из души в миг своей великой веры, в мгновенье сердечной радости. Но не дали им вьяве воплотиться, то ли струсив от трудностей, то ль застыдившись своих восторженных откровений. Вот и бродят те грёзы по миру в крепких оковах неверия: там среди всех и мои уже есть – грякают железом, бесятся от бессилья, ждя пока я их раскую.

Ну во всяком случае, одну я сейчас расковал. Мне давно уже хотелось побывать в таком вот заброшенном замке, поглядеть его рощу и сад, статуи, ниши, альковы.