Юрий Сотников - Вовка. Рассказы и повесть

Но главное, обувь. Мимо меня то и дело снуют сапоги и сапожки, туфли и туфельки – и все таких невообразимых фасонов, что я бы расхохотался, да боюсь оскорбить блистательную тайну тихого дома. Вот две пары офицерских ботфортов схватились за ножны – как видно, из-за миленькой дамы – и это действительно выглядит очень смешно, потому что куда они будут кинжалы кинжалить? – там ведь сплошное бессмертие. Вот вычурные туфли губернского бюрократа прижались к широченным сапожищам приземистого купца, и что-то нашёптывают ему – словно бы прося милостивую мзду за свои прехитренные услуги. А тут в уголке, за колонной, сомкнулись в трусливых обьятиях голубые туфельки мамзели с фасонистыми сапожками мелкого клерка.

Всё это было очень занимательно; и я ходил по залу, заглядывая во все тёмные ниши, будуары, альковы – поглощая в себя ту эпоху, которая была мне известна лишь из толстых мемуаристых фолиантов, в коих всегда вымысла больше чем правды.

Что такое правда истории? – это есть стержень, каркас – а ещё краше сказать, крепчайший ствол великих событий планетарного масштаба, на котором виснут суки, ветви и листья мириадов человеческих судеб. И если судьба уцепилась за крупный сук, то её почкование, зрелость, гниение будут заметно весомее в жизни планетного древа, чем лёгкий пшик маленького листика, бесследно облетающего под ноги осеннему ненастью.

Я даже не догадывался, кто пришёл сегодня на бал. По лоскутьям платьев можно было определить только пол, но не значимость того иль иного скелета. Мундиры парчовки сюртуки кринолины когда-то представляли собой авторитетную знать, элиту отечества: но сейчас предо мной танцевали лишь бледные кости – без роду и племени, и без судьбы. Маленькие собачки, облинявшие на руках, и те по хвостам были обыкновенными дворняжками.

Всё в этом зале дышало ушедшей эпохой, и тем бытиём из дворянских преданий, о котором я читал только в исторических книгах. Шуршали на барышнях-скелетках остатки парчовых юбок, скрежетали пряжки о пряжки на костюмах и обуви кавалеров-скелетов; и даже казалось, что запах первобытного парфюма и ваксы ещё не выветрился из запертого подземелья. Оркестранты в углу скалились широкими музыкальными улыбками, а по залу плыли словно бы уходящие в даль звуки – и всё это благородное собрание вальсировало друг с дружкой на корабле вечности в присутствии лишь одного свидетеля.

А ведь и меня когда-нибудь ждёт та же участь – подумалось мне. Душа моя отправится к богу, к своим на мытарства – зато тело истлеет, и безо всякой сердечной мороки продолжит радоваться жизни в каких-либо лохмотьях из нынешнего века.

Случайно взглянув в отраженье чужого пенсне, я увидел свой череп с костями – но не ужаснулся отнюдь; я просто слишком поторопился прийти сюда вослед за пустым любопытством – а всему своё время. На мой тихенький свист отозвались сначала щенята, потом и их чёрная мамка; мы смешной кавалькадой, виляя хвостами, потопали к выходу – туда, где нас ждёт одинокая, и поэтому мудрая ночь. В которой совсем нет её личных страхов – а только лишь мои, неведеньем жизни и смерти придуманные.

Он похож на молдаванина, на гуцула из Прикарпатья. Его чёрные усы свисают под носом лошадиной подковой как у запорожского казака – дай саблю в правую руку и пистолет в левую, так он, кажется, поскачет на соседском хромоногом конике в любую, даже самую кровавую сечу. Да только вот храбрости не хватает, трусоват от рождения. По усам его можно было бы приравнять к городовому – мундир ему, портупею и хромовые сапоги, блестящие от ваксы. Да уж больно суетлив и пронырен – ну ни капельки нет в нём степенства. Такие усищи здорово подойдут бургомистру какой-нибудь маленькой европейской страны, который сидит на своём кабинетном кресле, свесив на коленки крепенькое брюшко и попивая бюргерский эль – а этот даже лёгкого животика себе не отрастил, прямо как мальчишка.

Его зовут Жориком. В церкви крестили Георгием-Юрием, в гражданстве нарекли просто Юркой, но почти никто из соседей его так не звал. Только Жорик: это имя как будто производное от жучка и червячка, которые половину своих нарицательных характеров отдали Жорику.

Он именно жучок; не жук, не жучара. Он хитёр и пройдошист, но без зла, без убытка для людей. Жуки и жучары хватают да хапают, рвут поживу на части, хоть будь это какая-то матерьяльная вещь, или даже живой человек. А Жорик почти некорыстен: ему хватало наощупь горсти самой невзрачной мелочи, которую можно пропить, прогулять, прощёлкать на вечеринке до завтрашнего утра.

Он именно червячок – а не червь, не червище. Его пронырливый характер позволяет ему выползать из самых незавидных ситуаций: если например, рядом намечалась серьёзная свара, и даже драка – то червячок или тихо, незаметно, уползал от неё, или юрко шнырял между обеими враждебными компаниями, тепло уговаривая помириться и при этом весело виляя хвостиком.

Сегодня с утра у Жорика сталось одно важное дело. Оно ему даже приснилось нынче ночью с отменным результатом – и он проснулся весёлый, довольный, как будто бы уже всё свершено.

– Ну, раз во сне удалось, то значит и наяву проверну.

Слегка побрызгав без мыла на лицо, а потом черканув пяток раз зубной щёткой туда-сюда, Жорик сделал вид в зеркале, что так и должно быть, что добрый молодец умылся. Он напряг бицепсы, улыбнулся себе, и радостно влез вялым торсом в грязноватую футболку.

Стирать тут было некому; иногда приходили к нему местные девчата, изредка бабы – но самые достойные из них быстренько пропадали, не дождавшись предложения руки, а особенно сердца; недостойные же хозяйничать здесь не желали – стирать, убирать да готовить – а больше интересовались рюмочкой водки и последующей развлекухой.

Бабы ведь они как? – да как и мужики – одним приспело выходить замуж, так что терпение вываливается из души вместе с мягким ломтем влюблённого сердца, а другие пока ещё слабо нагулялись и ждут новых потрясающих вечеринок.

– Бабы дуры, – всегда говорит Жорик своим дружкам, когда выпроваживает из своей жизни очередную пассию. Но это его язык болтает в горячке, потому как его хозяин сам ещё бестолков, словно сорняковый лопух средь семейного лона любви. Серьёзные девчата ему досаждают своими мечтами о детях, о доме – а ветреные девки тревожат его своей манкой распущенностью, и нету им веры.

– Эх, не на ком жениться, – то ли ёрничая, то ль всерьёз вздохнёт он иногда, трепля по загривку златокудрую пышнозадую девчонку; а на самом-то деле зрелых порядочных барышень он боится как огня – его ужасает мысль, что придётся отвечать ещё за кого-нибудь, кроме себя.

Тётка Вера, его наперсница и наставница, частенько понукает: – Да ты ведь ни разу не пробовал, дурень – женись, и тогда станешь настоящим мужиком, а пока ты лишь маленький кобелёк.