Наталья Юлина - Настоящая африканская жизнь

Проснулась. Сердце колотится, потом затихает.

Что это ты, говорю я себе, из-за чего? Ну, туча живая, но почему – смерть? Это выходит, что смерть живая, вот что выходит. Глупость сплошная. Это та же вера в потустороннюю жизнь. Но ведь жизнь. Как же они не видели противоречия? Интересно!

Господи, как прекрасно было людям с этой верой. Как медаль, подержал, повернул другой стороной. Если один раз повернул, то и еще раз можно. И прийти в этот мир хочешь – волком, хочешь – дельфином. Понятно, что это вздор.

Устраиваюсь поудобней, закрываю глаза… И вот иду по знакомой тропе, иду не останавливаясь.

Вот и пруд. В воду, в воду. Прикосновение воды ко всему телу и к лицу тоже – наслаждение. Вода, тяжелая и приставучая, прижмется к глазам и заговорит кошачьим голосом. Что скажешь, вода?..

– Я здесь, я везде, навсегда…

Вода – навсегда? Ерунда. Мир потому и существует, что в нем нет «навсегда». Посторонись! Дорогу свеженькому! Он всё равно лучше тебя, хоть и не похож на человека в твоем смысле. Ему нужен другой смысл. Да, тот самый, который ты зовешь дебилизмом. Тебе не понять. Он? не достоин?

Ээ… лучше не смотреть на него, теряешь чувство собственного достоинства.

Человеческое достоинство. А что это такое? Может ли человек быть недостойным того, чтобы быть человеком? Абсурд. Человек – сумма его опыта. Но не арифметическая, а комбинация с коэффициентами, данными ему природой и историей его жизни. Значит, то, что называют в нем пороком, было бы добродетелью, будь это событие на чуть-чуть побольше, а вот это на чуть-чуть поменьше. Загвоздка вся в коэффициентах, потому что мы едва ли можем их осознать. Отсюда ощущение, что не события с нами происходят, а мы по своей воле делаем выбор, своими руками строим свою биографию, я имею в виду биографию души. Значит все-таки ты и все-все – цветы?

Или у тебя претензия, что ты, то ковер, то гортензия? И зла нет? Совсем? И добра значит, тоже? Пусть бы их и не было. Пусть бы никто не сопротивлялся злу насилием, но ты-то знаешь, что зло в тебе. Зло внутри и без насилия никак. Насилие над собой – без этого не стать святым. Думаешь, станешь? А что значит быть святым? Каждый разумный человек стремится именно к святости. Если он это забыл, и забыл окончательно, последует болезнь, явная или скрытая, от которой сам человек страдает больше, чем окружающие.

Вот наши святые отцы… Нил Сорский занимался насилием над собой? Или святость дана ему природой?

Алеша Карамазов, а вдруг в нем папино сладострастие проснется? Возможно? – Значит, всё-таки насилие?

Первыми добычей чертей на некоторых иконах становятся священники. Гордыня – я выше окружающего мира – это грех, зернышко фашизма, не исчерпанного в Европе в первую очередь. Я благородный человек, а ты… извини.

Лечение от «благородства» – юродство? Юродство, в разной степени, почти во всех героях Достоевского, особенно много его в наших любимых, в самых знаменитых персонажах. Поступить себе во вред, осознанно, по непреложной надобности – это способ покаяния, это рывок к чистоте.

Толстой только декларирует стремление своих персонажей к такому очищению (уход Протасова из семьи, от «стыда»), Достоевский рисует это внутри характеров, и, если подумать, то это богоискательство.

В наше время юродивые – злые и агрессивные – бомжи. Мы извратили даже юродство. Не осталось у нас такого лекарства от фарисейства.

Может быть в том, что мы считаем себя недостойными, виноват Бог? Да, кто недостоин, так это Он. Назови Его природой или еще как, недостойна, ложна Его идея разумного существа. Вот человек глядит на небо. Оно же рядом надо мной. Наглядеться бы на небо до смерти. Щекой бы его коснуться и языком попробовать. Но где же я? Глаза бы в него вбить как гвозди, чтоб не отодрать, но где они, твои глаза?

Никак, никак тебе себя там, перед небом не отыскать. Не может человек соотнести себя с небом. Всячески его всуе поминает, дотягивается до него рукой, а соотнести не может, и небо, небо над ним совсем бесцветное.

Вот тебе и разумное существо. Все остальные существа согласны с небом вполне. Перед ними не стоит такая задача. А человек? Только и забот, что натягивать новую домотканую рубашку моральных постановлений для того, чтобы тут же начать исподтишка рвать ее на себе.

Пусть он начинает размышлять. Кто его ведет? Бог, черт, боль, страх? И до чего он додумается? Если он вооружен знанием, то, возможно, занят наукой. Исследование, проникновение в природу – поиски Бога. Любое новое знание, не ставшее общим достоянием, знание внутри головы – Бог. Но, доступное другим, оно чаще всего становится извращением, поскольку природа социума – не ангельская…

Хорошо, пусть теперь он швыряет ржавые ключи логики на землю и начинает не жить, а чувствовать. Что более пагубного можно себе представить? Он одержим идеей благостности своего состояния. Страсть – огонь. Огонь очищает. Деревянное, глиняное – футляр – сгорает. И вот она сердцевина – ангельская белизна-чистота. Здравствуй, святость. Но что это? А не болен ли он?

Это крайности, а если человек чего-то достиг, и прошел уже через крайности, то какая глубокая печаль, переходящая в оцепенение, им овладевает. Отчего? – Ложность разумного существа. Оттого и жизнь наша часто кажется нам ложной, хоть этого и быть не может на самом деле.

Вот возьми твою жизнь. Что в ней?

Думать о смерти я начала ровно в семь лет, когда восьмого июня умер мой любимый дед. После похорон мы уехали на дачу в деревню Тарычёво. Сразу за домом начинались луга и овраги. Мысли мои в одиноких прогулках по окрестным тропам я помню до сих пор. Сравнивая себя с многочисленными родственниками, кузинами и кузенами – мы летом жили все вместе – я твердо решила, что я – другая, а значит должна скоро умереть. Это не было печалью, это было тишиной. Думаю, такая работа, если началась, ее уже не остановить. Кого она из тебя делает, святого, злодея или – два притопа, три прихлопа, об этом ты получишь от жизни уведомление ближе к концу.

Выбор, несомненно, ты делаешь сама, но кто ты, вот это для тебя и тайна, бывает, выбрала одно, получила другое.

Всё. Точка. Перестань травить душу. Будь достойна своего одиночества.

Одиноки ты, я, он, она. И все не виноваты…

Пусть она идет по родному городу. В этом городе каждый шаг может вернуть тебя на два, пять, десять лет назад. Ступила, а место заколдованное. Ночь, и всё перемешано бордовой мглой. Какое время года? Сколько тебе лет? Ничто не рискует к тебе приблизиться. Твое сердце сканирует ночь, чтобы хранить ее, наверно до своего конца. И не ты ею владеешь, а, наоборот, она сама, когда и где захочет, берет тебя к себе. И ты снова, как тогда, бежишь по переходам под землею, из-под земли, в проулки мимо глухих стен. Углы домов, лобастые троллейбусы, узкоглазые фонари. А ты бежишь, чтобы всё осталось. Остановишься, и ничего не станет. Стоит ей остановиться, и всё рухнет, и обрушатся на неё стены. Но она бежит, потому что еще можно всё спасти. И знает, что спасет, потому что остался один шанс из тысячи, а это очень, еще очень много.