Зиновий Зиник - Нет причины для тревоги

«Я помню, – говорит Альперт, – как я стоял у самого прибоя на променаде Брайтон-Бич, там, где пресловутый бар под названием „Ресторан Москва“. Помните такое заведение?» Я помню этот припляжный сарай, где через окошко подавали рюмку водки с селедкой на черном хлебе, соленый огурчик, студень или плошку с пельменями и, главное, воблу, которая могла только сниться русскому человеку на Британских островах в состоянии тяжелого похмелья. Альперт продолжал: «И вот я стою с соленым огурцом в одной руке и рюмкой водки в другой и смотрю на Атлантический океан передо мной. И я понимаю, что на другом берегу этой гигантской серой лужи – Европа, то есть и Россия там. И я туда никогда не вернусь». Это было романтическое «не вернусь», ни к реальным планам, ни к надеждам на политические перемены никакого отношения не имеющее. Я знал, что Альперта за предательство родины заочно приговорили указом Президиума к высшей мере наказания – расстрелу. Но приговор давно отменен. Перестройка и так далее. Речь, как я понимаю, шла о невозможности вернуться в собственное прошлое. Я задал этот вопрос Альперту. «Я больше не люблю студень с хреном. Меня от него тошнит», – сказал Альперт. Но, парадоксально, хотя он и не мог вернуться в свое личное прошлое, прошлое его семьи – родовое и клановое – настигло его на другом берегу. Там, на берегу океана времени, физиономия кулинарного гуру, венесуэльца Донато, вновь неожиданно всплыла у Альперта в памяти. Антисоветские идеи давно потеряли для Альперта свою актуальность, но вкус и запах узбекских пельменей отчетливо всплывал в его памяти, как только он вспоминал «Узбекистан» и бывшего коммуниста Донато. Альперт выпил за него рюмку водки и закусил американским соленым огурцом с черным хлебом. Чего проще. Сам Донато, уверен, одобрил бы.

На следующий день в уютном городке Гудзон, оказавшись перед блюдом с бараньей головой в норвежском ресторане, он стал уничтожать эту монструозную экзотику поспешно и систематически, как будто заедая память о российской кулинарной депрессухе. Блюдо это было в действительности хорошо ему знакомо – он отпробовал баранью голову в свое время и в Малайзии, и во Франции (он был энтузиастом французской андуйет – сосиски из потрохов и требухи с острым запахом кишок и мочи). Альперт знал, как отделять ножом нежнейшее мясо бараньей щеки, как одним движением подцепить вилкой вареное глазное яблоко, эротически дрожащее во рту. Судя по всему, самым оригинальным аспектом этой версии бараньей головы был соус к блюду. Он же сыграл и ключевую роль в последующей экзистенциальной катастрофе. Неуловимый и одновременно ностальгически знакомый. По своей консистенции напоминал грузинскую аджику или израильский зхук по своей остроте, но гораздо нежней, со своеобразными кисло-острыми полутонами, идеально для бараньей головы. Sea-buckthorn berries, подсказал ему его ресторанный гид. Он записал название на бумажной салфетке: sea-buckthorn. Запивали черной норвежской водкой. А потом повезли осматривать природные красоты, леса и озера долины Гудзона и холмов Катскилл.

Открывающийся перед ними ландшафт был шедевром с туристской открытки. Было начало октября. Огромное и безоблачное голубое небо. И леса на холмах вокруг – американские клены и ясени, кедры и хикори, граб и тюльпатри с сикоморами, – это многолиственное роскошное покрывало возгоралось осенней багровостью и желтизной всех мыслимых полутонов, как печатные имбирные пряники. От этой прозрачной голубизны и осенней позолоты у Альперта кружилась голова. Этот фантасмагорический по красоте пейзаж и убедил, наверное, первых пилигримов и поселенцев в Америке, что они попали в рай. Когда королеве Виктории показали полотна американских художников-реалистов с ландшафтами осенних холмов Америки невероятной палитры огненных колеров, она не поверила: считала, что это изображена утопическая фантазия. Спускаясь по тропинке к небесно-голубому озеру в камышах вдоль берегов, как будто из сказочных иллюстраций к детским книжкам, Альперт почувствовал необъяснимое беспокойство. Его глаза наслаждались окружающим пейзажем, но его желудок сопротивлялся каждому его шагу. Он был в компании жовиальных рестораторов, решивших прогуляться по холмистому лесу вокруг озера. Альперт сослался на возраст и отделился от компании – остался на берегу, якобы вздремнуть, отдохнуть после ланча в прибрежной беседке.

Состояние панической беспомощности усиливалось. Он присел на лавочку у стола для пикников под крышей беседки. Он надеялся, турбуленции в желудке улягутся сами по себе. Главное, как известно, не сосредотачиваться на своем внутреннем мире. Коршун медленно плавал в голубом небе, как будто купался в гигантском озере, а под ним, в настоящем озере, полоскались, как белье, своим отражением белые облака. Он стал листать брошюру об истории этого заповедника – лифлет, который выдается каждому визитеру при входе. На последних страницах – инструкции по парковке и неукоснительные правила поведения на территории заповедника. Радио слушать только с наушниками – чтобы не распугать животных и птиц; купаться в озере воспрещается – чтобы не распугать рыбу. И наконец, главный принцип: carry in – carry out! То есть что принес, то и уноси. «Следы от пребывания человека на территории заповедника должны быть минимальны», – говорилось в брошюре. Уходя из жизни, не оставляйте после себя следов. Не выноси сор из избы. No trash receptacles are located at the site. И действительно, ни одной мусорной урны. Весь мусор забирай с собой. И дальше, в инструкциях брошюры – владельцам собак: «Dog owners must remove dog waste from the site». У него не было с собой дога, чтобы подбирать за ним дерьмо. Он чувствовал, что незнакомый дог забрался к нему в желудок и ему в этой конуре крайне неуютно.

В этот момент в беседку за столик пристроилась с термосом и сэндвичами пожилая парочка с белой собачкой, породы вроде джек-рассела. Беспокойный песик, вертится, не сидит на месте. Он пытался спрыгнуть с колен своей хозяйки с длинными седыми волосами до плеч, в очках металлической оправы, под Джона Леннона, и в цветастой юбке, с ожерельями из каких-то деревяшек и камешков. Рядом с ней ее престарелый муж: в университетском твиде и вельветовых штанах, в сандалиях на босу ногу, с лысиной в ореоле седины и с нечесаной бородой – опять же из бывших хиппи антивьетнамской генерации. Обменялись мнениями о погоде, поспорили о породе уток у озера, и тут же – Альперта все-таки выдавал иностранный акцент, хотя с британским, а не американским уклоном – упоминание России. Пожилая парочка оживилась: что он думает о Путине? Его ведь так любит русский народ. Что будет с Россией без Путина?

Этот вопрос был для Альперта полной неожиданностью. В руках он все еще вертел путеводитель по заповеднику с правилами-инструкциями. «Carry in – carry out», – процитировал Альперт вслух этот туристский лифлет. Однако парочка престарелых американских хиппи вряд ли уловила в этой цитате параллель между отношением к мусору в американском заповеднике и вкладом того или иного руководителя в историю России: пусть, мол, унесет с собой все, что нагадил, все свое дерьмо. Впрочем, американские собеседники Альперта явно кое-что почувствовали в тоне его голоса. Ветераны-пацифисты ошарашенно молчали, чувствуя, что задали бестактный вопрос. «Но вы не станете отрицать прогрессивную роль Ленина в истории России?» – спросил профессор-хиппи в сандалиях. Гнев народа зреет медленно, но обладает несокрушимой разрушительной силой. И Ленин сумел оседлать этот гнев и направить его в нужном направлении. В Америке уже на протяжении многих поколений тоже зреет массовое недовольство. «Мы ждем своего Ленина. Его нельзя остановить никаким маккартизмом», – сказал профессор. «Да-да», – подтвердила мнение супруга старушка с седыми патлами до плеч. Пес тоже согласно тявкнул. Желудок Альперта агрессивно зажурчал в ответ. У него в желудке медленно, но неостановимо зрело массовое недовольство непонятно чем. Путин обещал замочить своих врагов в сортире. Он вспомнил свой детский страх – он боялся упасть в дыру сортира в пионерском лагере – на него оттуда смотрел огромный черный глаз: там внизу, на дне этого одноглазого монстра, готового его проглотить, что-то шевелилось в ожидании – в ожидании его пионерского вклада в общее дело.