Зиновий Зиник - Нет причины для тревоги

Он наконец заглянул в айфон, чтобы проверить, что за соус давали к бараньей голове. Sea-buckthorn. Облепиха. Ну конечно! Настойку из облепихи домработница давала отцу от запора. Облепиха – слабительное! Альперт оглядел окрестность и убедился в том, что вокруг нет не только мусорной урны – нет ни единого туалета, ванной комнаты, уборной, сортира, нет ни очка, ни двух нулей. Он поднялся с лавочки, совершенно проигнорировав вопрос о прогрессивной роли Ленина в истории России. Вместо этого он сообщил ленинцам-хиппи, что должен взглянуть на упоительный ландшафт с видом на холмы Катскилл, открывающийся с поляны на пригорке в лесу (согласно лифлету для туристов). «See you later», – пробормотал он на ходу, отшвырнул лифлет, подхватил бутылку воды Evian и быстрым шагом свернул на первую попавшуюся ему на глаза тропинку через кусты боярышника вглубь лесной рощи.

И тут я снова громко расхохотался. Альперт описал эту гротескную сцену с такой неподражаемой комической серьезностью, что трудно было удержаться от улыбки, особенно мне, готовому смеяться любой шутке. Некоторые находят мой смех недоброжелательным. Говорят, что мой смех не соответствует доброжелательности моего взгляда, моих глаз. Действительно, смех иногда бывает крайне неприятным, даже оскорбительным. Особенно громкий хохот. Я тут же заметил бешенство в глазах одного из официантов, того, что главнее, при метрдотеле. Он уже давно поглядывал на меня с явной враждебностью. Меня же в рассказе Альперта рассмешила не только абсурдность диалога в беседке у озера в американском заповеднике. Скорее тот факт, что на запутанных маршрутах жизни твое прошлое настигает тебя в самых непредсказуемых обстоятельствах. Вот только неясно, твое ли это прошлое, или тебе его приписывают, как бы присочиняют за тебя? Я заметил, что Альперт снова отряхивает невидимые крошки с пиджака. Мой смех он игнорировал.

Он был в ужасе, что не донесет. Интересное русское слово «доносить». Вроде «уходить». Как славно здравый смысл народа звучание слов переменил. Но Альперт донес. Добежал до ложбины, окруженной столетними дубами, елями и кедрами. Едва успел расстегнуть штаны и присел в зарослях орешника. Возможно, это был не орешник, а облепиха с красными, как у рябины, ягодами. Над головой перешептывались дубы, ели, кедры и американские сикоморы. Из темноты леса за ним следил лось. Среди птиц-доносчиков – спиза и жулан, в кустах шебуршился вальдшнеп. За Альпертом наблюдал и орел, купаясь в голубом небе. И в этой идиллии скрытности под наблюдением многоглазого леса было нечто ностальгическое, как в пионерлагере, когда облегчался с утра во время походов под кустами бузины под надзором пионервожатой. Подтирались лопухами. Но лопуховидная американская кустистая поросль и вьюны неизвестно чем грозят твоей коже, с ожогами хуже крапивы. Облепиха сделала свое дело – эвакуация желудка была полная и окончательная, подчистую, без остатка. Вышло все – от еврейских сарделек до корейских поросячьих копыт, от Москвы до Берлина, от Берлина до Лондона, от Лондона до Нью-Йорка и обратно – и советский тоталитаризм, и американский капитализм, не считая британского парламентаризма. И бараньи глаза. Альперт отличался маниакальной гигиеничностью. В кармане у него всегда была пара объемистых пачек британских бумажных платков Kleenex. Так что туалетной бумагой он был обеспечен. И двухлитровая пластиковая бутыль воды, вместо биде, чтобы аккуратно подмыться. Однако, взглянув на сотворенную им солидную кучу коричневой массы, укутанной смятыми бумажными платками, он был поражен масштабностью этого акта. Такое не унесешь в пластиковом пакете. Уже слышались голоса его американских знакомых, вернувшихся к беседке с прогулки вокруг озера. Они, наверное, удивляются, куда он запропастился. Альперт в панике огляделся: чтобы скрыть следы преступного акта, оставалось лишь спешно скрыть кучу под грудой осенних листьев и старых веток. Бутыли Evian хватило, чтобы раза три тщательно вымыть руки. Альперт вышел к коллегам в беседке посвежевший и бодрый.

Он чувствовал невероятное облегчение. Его довезли до отеля Algonquin, где он долго отлеживался в ванной, смывая память о позорном недоразумении в американском заповеднике. Он отправился спать довольно рано, еще не было и десяти вечера, но через пару часов проснулся. Скорей всего, его разбудили бурчащие, как больной желудок, трубы этого старого отеля. Это была целая авангардистская симфония двеннадцатитонной музыки. Это был звуковой коктейль из Джона Кейджа и Шёнберга. Algonquin – это воплощение мифа о старом добром Нью-Йорке. Дубовые панели, белоснежные скатерти и крахмальные салфетки, серебро и тяжелые хрустальные стаканы для бурбона. Бармены и старшие официанты по возрасту не моложе семидесяти, тени не отбрасывают. Тут все происходит принципиально медленно и неправильно. Это апофеоз эксцентричности. И в этом шарм. Эти замедленные дергающиеся лифты, желтоватые плафоны в сумеречных коридорах. Мигающие выключатели настольной лампы с покосившимся абажуром. И эти самые водопроводные трубы. Чихающий кран в ванной. И батареи. Под утро они начинают откашливаться, как старый курильщик, издавать нутряной рокот и грохот. Видимо, где-то в недрах скапливались пузыри воздуха и лопались по дороге, как газы при расстройстве желудка. Эти звуки отзывались эхом в его пульсирующем мозгу, грохотом сердца в опустевшей груди. Комната становилась твоим телом, а тело распадалось в отрывки мыслей. Когда в этой спонтанной какофонии возникала пауза, он начинал дремать и погружался в тот полусон, когда трудно сказать, вспомнилось ли нечто реальное и прокручивается в уме, или же все это тебе снится. Сосед по столику по имени Катц в столовке-дели спрашивал его, шепча на ухо: «Are you Jewish?» Проблема в том, что у раввина из Бруклина баранья голова. Альперту говорят, что он должен ее сварить в кастрюле и съесть. Но как отрезать баранью голову так, чтобы раввин остался жив? В этом заключалась неразрешимая дилемма. Бывает ли раввин без головы? Бывает. Но без бороды человек – не раввин. Самое вкусное – его глаза. И маринованная борода. Альперт понял, что он уже давно лежит с открытыми глазами, уставившись в потолок, где гуляют перистыми облаками отсветы города за полосками штор, как по голубому небу заповедника. Он понял, что не спит. Он не мог понять: гремят ли это водопроводные трубы, или пульсирует и гудит сигнализацией его растревоженный ум? Это был Арзамасский ужас тотального одиночества преступной души. Это был ужас грехопадения. Что же сделал я за пакость, я, убийца и злодей?

Казалось бы, ну наложил кучу в лесу под кустом, ну и что? Кто этого не делал – на полянке, под голубым небом, в роще или в открытом поле. Толстой разве этого не делал? Или Пушкин? Маркс и Энгельс? Ленин и Сталин? Гитлер? Шекспир, заведомо, и даже автор теории относительности Эйнштейн. Несомненно, Джавахарлал Неру тоже это делал – в Индии это делают все и где попало, а не только под кустом. Все это ерунда – круговращение элементов в природе. Дождь размоет, земля впитает, подземные жуки, черви и насекомые почву разрыхлят, и останется еще одно плодородное пятно на территории великой державы с орлом на государственном гербе. Все это так. Но дело ведь не в самой куче, дело в акте ее созидания. Он нес и нес, и донес ее не куда-нибудь, а именно туда, на заповедную территорию Соединенных Штатов Америки.