Анатолий Рясов - Предчувствие

Но как же звать нашего героя? Умолчать еще и об этом будет вопиющим неуважением не только к слушателю, но прежде всего и к нему самому. Нет нужды так рисковать. Что ж, Иероним? Или все-таки Феофан?.. Святополк? Нет, ни в коем случае не станем выдумывать смехотворных кличек. Из-за ненужной вычурности роман запросто утратит ритм. Пусть лучше речь пойдет об обычном Петре или, скажем, Алексее. Почему бы и нет?

Итак, он выбежит из дома с пронзительным, радостным, неслыханным чувством, которое лишь условно соотносимо с бесцветным и маловыразительным словом «невозвращение». Забегая вперед, скажем, что обычно столь твердая уверенность ему несвойственна. Но теперь – дело другое. Разве можно поверить, что он больше сюда не вернется, что ему в конце концов (в начале начал? в середине середин?) удастся вырваться из пресного ада и вдохнуть долгожданное счастье? Победа, ликование, душевный шторм, головокружение, барабанная дробь пылкого сердца! Как скоро то, что прозябающим здесь горемыкам по-прежнему будет казаться жизнью, станет для него лишь тенью на стене, забытым ощущением удушья! Опостылевшее прошлое перестанет существовать, сползет в сточную канаву, полную осклизлых огрызков, превратится в лакомство для жирных, замшело-звенящих мух. Наконец, наконец (или все-таки перво-наперво?) удастся сбежать из этого гадкого местечка, где каждая вещь с привычной унылостью будет лелеять мечту как можно скорее состариться; где природа всегда будет казаться принявшей снотворное, а архитектура – хлебнувшей яда; где покосившийся рыжий крест на луковице купола не потеряет сходства с флюгером, который вот-вот уронит ветер, а обшарпанная каланча колокольни словно создана для того, чтобы внушать мысли о самоубийстве; где даже горький, мешающий дышать воздух продолжит дымиться лишь затем, чтоб доводить людей до безумия. Нет, все это не способно остановиться в больничном давлении на психику, задержаться здесь – будет означать подступить еще ближе к грани помешательства. Если что-то достойное и сумеет каким-то чудом проступить сквозь горклый туман, то непременно будет заключать в себе зародыш болезни, обреченности расти в этой глине и потому слишком быстро износится, истлеет, закрошится по углам, словно негодный кирпич, сгинет в трактирной духоте и стуке банок по столам (отродясь – никаких кружек в этих грязных харчевнях), ненужным сорняком упадет в помойное корыто, будет вырвано с корнем, втоптано в мокрую землю, нет, нет смысла и сил продолжать. Ясно одно: здесь ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя оставаться. Пора вырвать из тягучего ила покрытый тиной якорь, превратить его в абордажный крюк, нет, пожалуй, это слишком безрассудное решение, лучше просто перерубить ржавую цепь. Она не так уж крепка, но для этого поступка тоже понадобится некоторая отвага, стряхнуть с себя память не так-то просто.

Не собрав никаких вещей, Алексей – нет, все-таки Петр! – не согласится взять даже одну-две из своих книг, на которые привык тратить почти все свои деньги. (Конечно, большинство томов – в дешевых изданиях, с массой опечаток, с отклеивающимися страницами, но читать романы, пьесы и стихи с экрана [1] (Пора прибегнуть к помощи сносок.) Сложно поверить, но электронные устройства, словно всеохватная зараза, уже успеют добраться даже до столь захолустных мест. он так и не научится.) Так вот, из всех этих бумажных кирпичей, годами выстраивавших его жизнь, он не захватит ни одного, потому что его квартира, само собой, тоже покажется впитавшей зловоние проклятого селения, и – это известно наперед – даже книги сохранят постылый душок плесени. Да, да, не бери ни мешка, ни сумы, ни обуви и никого на дороге не приветствуй. Если воскресить бабушку нашего героя, она, наверное, выберет именно это напутствие. Что ж, вдруг и мы отыщем что-то полезное в бесцельных блужданиях, что, если они-то и окажутся полезнее привычной пользы?

Решение, которое вроде бы должно быть загодя обдуманным и взвешенным, вопреки всему будет принято внезапно, нежданно-негаданно, между делом, с бухты-барахты, как обухом по темени, вдруг, именно что вдруг; состоится задним числом, в один из таких же случайных, неотличимых друг от друга дней. Все, что он успеет ощутить, – это неуловимую важность первичного «вдруг», определяющего границу между старым и новым или, вернее даже, охватывающего обе противостоящие территории. Да, это «вдруг» окажется важнее всего остального.

Сжимая в руке билет, он помчится на другой конец вяло просыпающегося городка по одной из закоснелых улиц, по зашарканным булыжникам, которые навсегда останутся лишь робким намеком на тротуар. (Здесь можно будет до скончания веков вести споры о том, мостовая это или грунтовка, хотя, впрочем, никому из подвернувших тут ногу не придет в голову дискутировать на подобные темы, либо же диспуты будут неотличимы от многоэтажной брани, лучше уж не станем упоминать слов, что невольно сорвутся с их уст.) Вдыхая запахи невкусной утренней еды, мусора, выброшенных цветов, поджигаемого мальчишками сухого сена, он решит не перебирать в голове события своего детства, хотя буквально каждая из выбоин под ногами останется мутным окном, сквозь которое можно заглядывать внутрь памяти. И в этих ямах все всегда будет размываться, там не найдется ничего, на что можно опереться, но как раз в безнадежной далекости – нечто слишком даже реальное, опасность обостренной действительности. Впрочем, по-настоящему в такое путешествие никогда не удастся отправиться. По-прошлому – тем более. А по-будущему? Пока еще не сможем ответить. Но Петру (довольно миндальничать, решимся сохранить имя) некогда будет думать об этом. Распугивая путающихся под ногами кур, он успеет ускользнуть еще до того, как в воздухе зашевелится крещендо знакомых звуков: шарканье шагов, скрип ставен, сонные голоса, курлыканье голубей, урчание моторов, ленивый стук молотка; до того, как люди покажутся во дворах, до того, как они затеют первые свары. Сладостное ощущение чуждости всему этому. В который раз прошлое покажется лишь неудачным эскизом того, чему суждено произойти с ним.

Внезапно – громкое чиханье: это нарушит затишье старик-сосед; как обычно, Никифорыч не остановится, пока не чихнет еще пять-шесть раз, сотрясая своими выхлопами развешанное по двору белье, всем телом задрожит так, словно у него нескончаемая аллергия на стирку, а на самом деле это просто всем знакомая привычка, так что до этих взрывов никому и дела не будет. Прочь – от обреченного мычания лишаистых коров, от пригнувшихся по берегам грязной речушки лопухов, от выглядывающего из сарайного окна красноглазого нахохленного петуха – вытягивая шею, он захочет по заветам отцов напоследок наказать непослушного паренька: подло клюнуть или даже вкогтиться в волосы нашего героя, словно не желая замечать изменений в его возрасте. Что ж, осторожно спросим и мы: так ли уж она велика, эта разница? Или иначе: почему ее всегда будет хотеться сократить или удлинить, почему она не способна совпасть с самой собой? Но он ни за что не станет слушать подобных вопросов, отчего-то больше всего ему теперь захочется сбежать в те недоступные времена, в которых больше не придется ничего вспоминать. (Заметим в скобках, как странно, однако, само желание называть эту недостижимость «временами».)