Максим Черников - Эдипов комплекс

Этот звук, глухой и отстраненный, говорил о многом. О том, например, что это было плотью минуты назад. Теперь это было не тело, а просто труп. Окаменелая субстанция, одна из многих. Моя мать стала трупом? Нет, нет, нет! Я никогда в это не поверю, никогда! И лишь бы не слышать этого звука, этого глухого предательского звука, которое издало ее тело в уродливом мешке, когда оно задело что-то, наверное, угол. И, наверное, такой же будет звук, когда его положат на пол в мертвецкой машине.

Чего желает любой сильно скорбящий человек? Чтобы все внимали его горю, чтобы каждый выражал ему соболезнования. Представьте себе: вы идете по улице, и каждый подходит к вам и проникновенно жмет руку, похлопывает по плечу, женщины трогательно машут платками, у некоторых даже текут слезы, они утирают их подолами платьев, как в деревне… Ты проходишь мимо группы мужчин, и они сочувственно перешептываются, до тебя доносится их деликатное: «У него такая потеря! Он сам не свой!» Тебе неудобно, что к тебе такое внимание, его слишком много. Ты от непривычки вжимаешь голову в плечи: неловко от такого ушата сочувствия, который выливают на тебя. Но вскоре чувство удовлетворенности перевешивает. Через мгновение, пообвыкнув, ты распрямляешь плечи и гордо смотришь на небо, на людей, которые идут навстречу и искренне скорбят вместе с тобой. Ты уверен, что твоя мать святая, что она заслужила такое почитание и такую скорбь.

22 марта было прощание с матерью у родного дома, у подъезда, прежде всего для тех, кто не собирался ехать дальше, на кладбище, для не самых близких. Она лежала в платочке, в гробу, сильно накрашенная, наверное, в соответствии со вкусом медсестер, которые прихорашивали ее в морге. Я почти рассвирепел и хотел заорать: «Зачем накрасили?» И еще эта яркая блузка. Как все безвкусно!

Кстати, мать всегда выглядела моложе своих лет, не прикладывая к этому усилий. Она была совершенно лишена тщеславия, не заносилась. Даже когда носила дорогие вещи, они сидели на ней трогательного и просто. Я любил это ее качество.

Брат и муж Иринки Валера, тезка нашего папы, вынесли отца на табуретке к гробу, попрощаться. Он выглядел жалко: в ужасной шапке, в каком-то полухалате, небритый, запущенный, из носа текло, лицо было бледное и обветренное, из глубоко запавших глаз текли слезы, щетина отросла. Я стоял рядом и вытирал ему нос, как мне велела Алла, любимая женщина брата, она приехала с ним и держалась несколько свысока.

Мы сели в похоронный автобус, который быстро привез нас на кладбище вместе с нашим ценным грузом. Мать любила кладбища. Вообще она часто говорила о смерти.

Когда мы уезжали с кладбища, я задался нелепым вопросом: а что, если мать могла видеть все оттуда? Я представил, как она смотрела на нас через большой и очень плоский монитор, переключая каналы. Рядом сидели другие, такие же как она, тоже смотрели и переключали. Но никто никому не мешал, тихо, и только бесплотная музыка, которую не передать словами, льется с неба. И приглушенный, мягкий свет повсюду, 24 часа в сутки.

Я заснул во время поездки обратно домой. Мне приснилось, что мать смотрит то один канал, то другой, переключая их. На одном канале я, на другом брат, на третьем отец. На четвертом ее старшая сестра, на пятом другая сестра и так далее. Она не говорит ничего, ее лицо не меняется во время просмотра, она лишь тихо наблюдает за нами. Проснувшись, почувствовал себя преданным и покинутым: как она могла бросить меня?

Девятый день поминок. Мы снова на кладбище. Материна подруга сыпала на ее могилу калину, которую мать ей когда-то давала, ее слезы смешивались с калиной. Красная, жгучая ягода возвращается к матери. Подруга вспоминала и плакала: «Она мне давала эту ягоду, говорила, бери, это тебе, ты же облученная!» Ей делали операцию и долго лечили. Но она выжила. А матери уже нет.

После всех церемоний я вернулся в свою холостяцкую квартиру в Москве. Меня охватило желание облагородить быт, навести уют. Принялся драить, мыть, скоблить и чистить. Закончив, потянулся к телефону: сейчас позвоню матери и доложу, как классно отдраил чугунную раковину на кухне, казалось бы, на веки вечные покрывшуюся желтоватой плесенью жира. А как легко и приятно отчистилась плита! И все это благодаря железной мочалке, которую я привез с собой, мне ее дала мать, она лежала там давно, а я все забывал взять… Уже набрав номер, вспомнил, что звонить некому. Скоро на работу. Как меня примут после долгого отсутствия? Стал машинально есть сладкое осеннее яблоко; такие яблоки мне часто покупала мать, когда я был подростком. Желтые яблоки с черными точками. Вкус у них как у сладкой картошки.

Не только вкус яблок напоминает мне о ней. Запах ее – не болезни, а фланелевой пижамы, ночной рубашки – они пахли такой свежестью! Как от младенца. А я даже не догадывался, почему. Оказалось, что это всего лишь кондиционер для белья, которым пользовалась ее сестра, когда стирала ее вещи. Прелый, детский запах. С того момента он всегда напоминал мне о ней.

Ложась спать, я думал о конфликте отцовских и материнских черт во мне. Неуверенность, кротость и самобичевание матери, ее умение расположить к себе людей. Отцовская гордыня, неуживчивость, яркость, острый и даже жестокий язык, беспощадный, все подмечающий глаз. Если бы я был таким как мать, я бы с легкостью притягивал к себе окружающих, они бы любили меня, я бы их любил и жил бы для них. Но как быть с наследием отца? И разве можно отказываться от такого сокровища, которым он меня наградил?

Проснувшись ночью, я вдруг подумал, что ни разу не видел детской фотографии матери. Их не сохранилось. Да их и не было почти что, времена были такие, что не до фотографий. Я потом расспросил об этом тетю Галю и она так и сказала: «Какие фотографии? Мы и не думали об этом!» Поэтому мне пришлось создать ее.

Вот она на этом фото, моя мать и вся ее семья, позируют во дворе своего частного дома, в маленьком сибирском городке. Они надели самое лучшее, стоят как на параде. Вот Татьяна Никитична, мать семейства, та, что говорила «Щ» вместо «Ч», у нее взгляд исподлобья. Рядом ее муж Иван Георгиевич, щеголеватый и уверенный, хорохорится, с лихо заломленной фуражкой, из-под которой видна густая шевелюра. Около него тетя Галя, старшая из всех детей, мелко и опасливо смотрит в объектив, словно прикидывает, сможет ли добежать до дома, случись что. Вот дядя Юра, черноволосый и худющий, смотрит глазами-угольками, как загнанный зверек, куда-то вбок. А вот и младший, дядя Толя, капризно оттопырил губу, словно вот-вот разревется, косится на мать, будто хочет узнать, уместно ли в этот момент заплакать, произведет ли это должный эффект?