Игорь Харичев - Прошлое в наказание

– Я с давних пор чувствовал, что мы живем на этой планете не один раз. Не знаю, как это объяснить. Чувствовал, и все тут. А потом нашел книгу американского психоаналитика Станислава Грофа про то, как он погружал своих пациентов в глубокий гипноз исключительно с лечебными целями. И расспрашивал их про прежние жизни, пытаясь установить причины заболеваний. И они рассказывали ему про то, кем были и что делали в прежних жизнях. Очень складно рассказывали. А потом его последователь Майкл Ньютон в какой-то момент пошел дальше и начал расспрашивать пациентов, находящихся в глубоком гипнозе, о том, что они делали между жизнями, и те, независимо от возраста, пола, вероисповедания, сообщали нечто, ложащееся в единую картину: как душа возвращается в тот мир, основной для нее, как приходит в себя после земных испытаний, как общается с другими душами, как готовится к новой жизни на Земле, выбирая совместно с наставником не самые комфортные варианты судьбы, дабы получить и пройти испытание. Думаю, что так оно и есть на самом деле.

Посидев некоторое время в раздумье, он медленно покачал головой.

– Православие не допускает никаких других жизней. Кроме одной-единственной.

Тут я не удержался, спросил:

– А ты с каких пор стал верующим?

Он не смог скрыть смущение:

– Да я, собственно говоря… давно сочувствовал верующим. Еще с начала восьмидесятых. А теперь, когда стало возможно… присоединился.

– И в церковь ходишь?

– Хожу. Нечасто… У нас около работы есть церковь.

– Та, которая рядом с «Детским миром»?

– Да.

Я не знал, что тут добавить – не язвить же на столь деликатную тему, – и занялся едой. Когда прощались у входа в ресторан, вспомнил разговор с Настей, спросил:

– Как отдохнули с Василием?

Эдуард оживился.

– Прекрасно. Купались, гуляли, катались на лодке, на катере. Жаль было уезжать. Но – работа.

Возвращаясь в Кремль, я размышлял о его словах про грядущие события. Брат предупреждал меня, что органы Госбезопасности ненадежны и власть снова может перемениться. Меня или президента? Скорее, первое. Вряд ли я мог передать Борису Николаевичу предупреждение, сделанное без какой-либо конкретики. Это несерьезно. Значит, он предупредил меня лично. Еще раз. Как тогда, в девяносто первом. И что я мог сделать после такого предупреждения? Срочно уволиться из Администрации президента? Уехать куда-то? Скрыться? Это было неприемлемо для меня. Но я чувствовал благодарность к Эдуарду – он заботится обо мне.

Я все-таки рассказал Филонову о разговоре с братом. Его не удивило прозвучавшее предупреждение. Невесело вздохнув, он произнес:

– Там тоже хватает наших противников. Может быть, их даже больше, чем тех, кто поддерживает президента. Или хотя бы относится нейтрально.

Через неделю я в очередной раз оказался в Институте государства и права. Разумеется, после разговора с Топорниным не преминул зайти к Насте. На этот раз она была более приветлива. Согласилась пойти со мной выпить кофе. Мы поговорили о детях, о погоде, о том, как быстро летит время – лето уже подошло к концу. Говорили и о тревожной обстановке в стране. Конечно же, Настю пугало возможное развитие событий, грозящее кровавыми столкновениями, гибелью многих людей. Стараясь успокоить ее, я говорил то, во что сам не верил: ситуация полностью под контролем, навряд ли противники президента решатся на вооруженные выступления, разве что на акции протеста.

Когда мы попрощались, я вдруг сообразил, что и Настя, и Эдуард перестали приглашать меня в гости. Я озадачился: что это может значить? «Похоже, их отношения разладились, – сделал вывод. – Вот почему она не поехала с ними на Волгу».

В сентябре события стали заворачиваться в тугой узел. Ненависть рождает чудовищ. Затмевая разум, она превращает людей в тупых животных, жаждущих лишь одного – изничтожить противника. Эта ненависть пропитала обе стороны, в том числе и ту, к которой принадлежал я.

Аллегро анимато – значит быстро, взволнованно. Быстрее, чем аллегро мольто. Напряженнее. Драматичнее. В девяносто первом мы противостояли насквозь прогнившему режиму. А теперь защищали ту власть, которую утвердили вместо прежней. Власть, с которой связывали надежды на лучшее будущее. Вице-президент и председатель Верховного совета возглавляли тех, кто выступал против президента и правительства, кто имел иное видение будущего, не столь резко порывающее с прошлым. Большинство депутатов, обитавших в Белом доме, было вместе с ними. За пределами Белого дома сторонников тоже хватало. Добром это не могло кончиться. Милиции уже приходилось разгонять шумные акции, переходившие в потасовки.

Я знал про готовящийся указ № 1400. И не осуждал президента. Понимал – это вынужденная мера. Противостояние не могло продолжаться бесконечно. В той ситуации не существовало хороших решений. Оставалось искать не самое худшее.

Президент подписал указ 21 сентября, объявив о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного совета. В ответ Съезд заявил об отрешении от должности Ельцина. Конституционный суд поддержал Съезд. Вице-президент Руцкой начал действовать как глава государства – издавать указы, распоряжения. Ельцин уступать не желал. Он не снял с себя полномочия президента. Государственные учреждения замерли в растерянности – кого слушать? чьи распоряжения выполнять? Двоевластие грозило развалом страны.

В Кремле царили тревога и уныние. Многие сотрудники из прежних срочно заболели, взяли больничный. Остальные пребывали в тихом оцепенении. Было с чего. Никто не знал, чем закончится до предела обострившееся противостояние.

Наши противники множили вооруженные группы. «Союз офицеров», не скрываясь, раздавал оружие своим членам – отставным военным, настроенным прокоммунистически. Армия пребывала в разброде и шатаниях. Единственной надежной силой оставался Кремлевский полк. Слишком мало в масштабах страны. Будущее не сулило радостных дней.

Президент находился в Завидово. Его отсутствие в Кремле было плохим знаком. Ельцин понимал это. И решил исправить положение. Опасаясь нападения, он не поехал, а прилетел в Кремль. Два вертолета опустились на Ивановскую площадь. Ельцин вышел довольно бодрый и уверенным шагом направился к зданию бывшего Сената, в котором прежде располагалось руководство СССР, а теперь – он и ключевые сотрудники Администрации, помогающие ему. Я был среди встречающих. Видел: изо всех окон первого корпуса, как теперь называлось построенное великим Казаковым здание, и соседнего, четырнадцатого корпуса на президента смотрели сотни встревоженных, вопрошающих глаз. На ходу президент что-то энергично обсуждал с теми, кто был рядом. Казалось, его ничто не тревожит. Но я понимал, как тяжело у него на душе.