Георгий Асин - По законам тайги

Так вот, собрался наш Платонов на промысел идти: все, что нужно, в котомку уложил, припасов и патронов поболе, запер избу свою, вдохнул духа лесного, смолистого, огладил бороду, да и по-о-о-шел вглубь леса, по тропинкам, токмо ему ведомым…

…Ужо третий день как Илья Гаврилыч в таежных уголках белку промышлял. С уважением взял зверька, сколько нужно было, и решил с добычей в обратный путь поутру собираться. На ночлег устроился в кедровнике: шалаш там из еловых веток сладил, костерок разжег, отужинал, чем Бог послал. Лежит в шалаше, отдыхает – за весь день-то хождения по тайге намаялся изрядно, сам не заметил, как сон его одолел.

Где-то недалече ухнул филин, добычу высматривая, кто-то осторожный, едва слышно ступая, прошелся по палой листве, бурундук, притаившись, остерегаясь недругов своих, тихонько жевал орешки, и над окрестностями пронесся смолистый дух вперемежку с запахом дождя. Крепко уснул охотник, а с гор ужо тучи набежали темные. Все небо клубится тяжело и смуро – ветер вдруг налетел порывистый, да с такой силою по деревьям ударил, что стали они раскачиваться, гнуться, аки тростины. Как будто судьба беду наслала – тяжелая ветвь на кедровнике вдруг треснула, переломилась и рухнула вниз, на шалаш охотника. Едва очнулся Илья Гаврилыч, а ногу ему и придавило, да так, что кость переломилась. Закричал, застонал охотник, в голове у него от боли помутилось. С трудом великим боль превозмогая, сбросил с ноги ветвь тяжеленную, кое-как задрал штанину, да ногу осмотрел. Эх, не свезло… Хорошо хоть, голова цела.

Пригорюнился Платонов, пот холодный со лба утер: как теперь, быть, что делать-то? С ногою ведь покалеченной до своей заимки не дойти – уж больно нога плоха. А тут, в насмешку будто, молния сверкнула ветвисто, затем и гром раскатистый грянул. Тучи тяжелые ливнем разродились, да так, будто грешную землю утопить хотели.

Промок до нитки Илья Гаврилыч, озноб его взял, стал он ветви ельника гуще складывать, от боли едва не крича, но не смог – упал на спину в изнеможении и застонал.

А дождь все хлестал, так сильно и со злобою какой-то, будто хотел таежный край, притихший себе силою подчинить.

Вдруг охотник ощутил тепло на щеке, словно кто-то добрый и ласковый его поцеловал. Открыл он глаза, а перед ним волк большой склонился. У Ильи-то Гаврилыча сердце в пятки ушло: сейчас хищник таежный рванет ему горло… Чего уж там говорить: пришла беда – отворяй ворота! Вышел серый на охоту, да не один, канешно, тут рядом стая должна обретаться. Потянулся за ружьем Платонов, глаз с волка не сводя, а тот возьми… и еще раз его в щеку лизнул. Тут-то охотник бывалый и понял – не убивать его хочет хищник серый, а пожалеть, приободрить, надежду на спасение ему вернуть. Спустя мгновение исчез волк, пропал во тьме, словно видение, будто призрак бесплотный, в пелене дождя нескончаемого размылся.

Усмехнулся горько Илья Гаврилыч: видно, видение его в горячке посетило, не было ничего, и теперь совсем горше на душе ему стало. Пожалел он себя, да по щеке вместе с каплями дождя слеза скатилась… А совсем скоро тьма кедровника осветилась всполохами огней, и из глубины дремучего леса к Платонову вышли люди, и во главе людей шел волк…

…Прошло с поры той лет несколько. Дружны стали охотник Илья Гаврилыч Платонов и волк. В тайге-матушке судьба их не раз сводила, помогали они друг другу в трудный час и дружбою этой гордились… А дружба… Она ведь ценнее всего на свете, дороже она золота да каменьев драгоценных разных, дороже она всех богатств на свете… А уж коли человек да зверь подружились, словно братья родные стали, то нет этой дружбы ничего сильнее!

2019 г.

Инжирка

Я узнал бы его мгновенно из ста миллионов, хотя прошло с той поры, наверное, более трех десятилетий. Согбенный старик, в просторной светлой рубашке, мешковатых штанах, обутый на босу ногу в стоптанные, видавшие виды туфли. Передвигается по тротуару едва, видно, каждый шаркающий шаг дается ему с немалым трудом. Я приостановился, пристально глядя на его морщинистое лицо. Старик поймал мой взгляд и поднял на меня водянистые глаза, будто стараясь что-то припомнить. Схватить бы его сейчас за горло и со всего маха шваркнуть об стену так, чтобы этот выродок сразу же испустил свой поганый дух, отправившись прямиком в пылающий ад, и горел бы веки вечные, вопя и корчась от бесконечной боли.

…Инжирка была всеобщей любимицей нашего двора, и она старалась донести свою любовь и кротость до каждого, словно была собакой всего мира. Ласковая дворняга искренне, всей своей необъятной собачьей душою считала каждого жителя дома близким родственником. Это было удивительно и очень необычно для тех, кто впервые оказывался в нашем общем дворе, Инжирка никогда не суетилась, не кидалась в ноги, не пыталась прыгнуть лапами и испачкать, не гавкала и не скулила. Она встречала каждого с достоинством, спокойно, степенно, словно была мудрым наставником и учителем, а все мы, озорные дворовые пацаны, – нашкодившие ученики, которые просто обязаны выслушать нравоучение и вести себя отныне примерно. Собака была настолько благородной, что нам даже было как-то стыдно вести себя при ней безобразно. Старики ее просто обожали, прекрасно понимая, что собака своим поведением старается приучить нас к порядку и послушанию. Так мы и жили, и Инжирка, встречая каждого из нас, разрешала себя погладить по теплой голове, потом провожала до дверей и стояла еще какое-то время, будто благословляя на что-то доброе и хорошее.

В один из ней в нашем доме поселился новый жилец. Невысокого роста, неопределенного возраста, коротко стриженый, сухощавый, с подозрительным взглядом бегающих водянистых глазок, он имел привычку постоянно ходить по двору в майке, с каким-то особенно выпяченным бахвальством демонстрируя шрамы и татуировки. Ни в чью жизнь он не лез, стараясь держаться особняком, лишь когда напивался, садился на деревянное крыльцо и, уставившись злым взглядом куда-то, в конец двора, бормотал непонятное. А еще он невзлюбил Инжирку и при любой возможности старался наподдать ей ногой. Но добрая собака зла на него не держала, не озлобилась и не скалилась на него в желании досадить.

…Однажды он появился во дворе в неизменной майке, с топором в руке, а в другой держал за ноги полуживую тощую курицу. Прямо на крыльце, на глазах у нас, детей, он с придыхом размахнулся и ударил топором. Куриная голова отскочила в сторону, трепыхавшееся, истово бьющее крыльями тело мужик бросил на землю. Мы стояли и со страхом глядели, как из шеи птицы толчками выбрасывает струйки крови. Инжирка стояла среди нас, с укоризной смотрев на мужика.

– Чего уставились, шкеты?! – рявкнул вдруг сосед и неожиданно бросился на нас. Мы с криками разбежались кто куда, и только собака осталась стоять на месте, все также строго и осуждающе глядя на мужика.