Карим Даламанов - Овраги

Снега нет. Недавно зажжённый яркий фонарь бросает бесформенное рыжее пятно на совершенно сухой тротуар. Даже не верится, что ещё каких-то пару недель назад здесь нужно было ходить едва ли не в болотных сапогах. Весна всегда с этого начинается. Но сейчас новая фаза: пахнет пылью, почти как летом, на месте луж около бордюров проступил бежевый песок, и уже попадаются распахнутые створки окон, хотя холод ещё почти зимний. Недавно я слышал, как кто-то за стенкой играл на фортепиано "Весну" из Вивальди. Мелодия, которую многие невзначай напевают под нос, звучала из соседнего класса. В нашей поселковой музыкальной школе классы малюсенькие, прижатые друг к другу, словно коробки на складе. Сидишь за инструментом – и ощущаешь себя частью оркестра, временами сливающегося в одну сплошную какофонию. Вот и сейчас я дойду до музыкалки, сниму куртку в полутёмном гардеробе-закутке, переобую сменку (хотя можно было бы уже не переобувать), войду в тесный класс, куда умудрились впихнуть ещё и горшок с пальмой, и, усевшись за фортепиано, начну марш…

– Палец не тот! – кричит моя учительница и, взяв меня за палец, трясёт руку над клавиатурой. – Я тебе зачем все пальцы в нотах расписывала?

Она откуда-то с Украины. Зовут её Юлия Леопольдовна, и ей что-то около сорока. Это в мои одиннадцать кажется если не старостью, то уж точно труднодостижимой высотой, до которой мне – ползти и ползти. Ощущая правым боком её неотрывный взгляд, я продолжаю, но через каких-то пару аккордов фальшивлю так, что Юлия Леонидовна морщится, будто проглотила лимон.

– И как же ты будешь выступать? До концерта меньше месяца! – она смотрит на календарь, пришпиленный к оштукатуренной стене, и тычет ручкой в 9 мая. – Я собиралась тебя с Володей Солнцевым посадить, чтобы вы играли этот марш в четыре руки, но теперь понимаю, что ты не тянешь. Ты даже ноты путаешь! – она обводит жирный аккорд, похожий на огромного паука. – Только перед ветеранами позориться!

К 9 мая мы готовим грандиозный военный концерт, и мама уже вовсю шьёт мне гимнастёрку цвета хаки, чтобы я выглядел, как настоящий солдат. В такой же гимнастёрке за одним роялем со мной в актовом зале должен сидеть и Володька Солнцев. До него мне, пожалуй, тоже ползти и ползти. Разве мог я когда-нибудь надеяться на то, что мне дадут шанс сыграть с ним в четыре руки? Я клятвенно обещаю Юлии Леонидовне исправиться, работать, не покладая рук или… пальцев, и в ответ она обещает подумать.

Дома я целых полдня до самой ночи не отхожу от пианино, одолевая аккорд за аккордом, и вот они уже не кажутся мне безобразными пауками, а музыка из-под моих пальцев выходит бойкая, решительная и почти без фальши.

– Солдат! – усмехается папа, наблюдая за моими сражениями с клавиатурой.

Через день я натыкаюсь на Володьку в крохотном предбаннике музыкалки. Под мышкой у него – пакет с нотами, под ногами – мешок с уличной обувью, на ногах – сменка: новенькие кроссовки, синие с белым. В них бы на футбольное поле, а не за пианино.

– У неё сегодня всё задерживается, – говорит Володька, кивая в сторону класса Юлии Леонидовны. – Там ещё предыдущие репетируют, потом должны мы с тобой.

Это, пожалуй, первый раз, когда Володька со мной говорит. Обычно он даже не здоровается, а если и здоровается, то как-то мимоходом. Я смотрю на него лишь со стороны: как он садится на низкую скамейку, очевидно, заимствованную из какого-нибудь спортзала, снимает кроссовки, надевает ботинки, застёгивает куртку, берёт под мышку пакет с нотами и уходит. Обычно уроки у него – до меня, и я, садясь после него за то же самое пианино, чувствую кончиками пальцев: я хуже, слабее, до чёртиков боюсь аккордов и басовых ключей, и пальцы мои меня не слушаются.

– Тебе мама тоже гимнастёрку шьёт? – спрашиваю я Володьку, поражаясь собственной смелости.

– А то! – усмехается он. – Только и заставляет мерить, как будто я в армию ухожу…

После этого мы разговариваем битых полчаса: о мамах, басовых ключах и собаках, которых оба хотим завести и которых ни в какую ни хотят заводить наши родители, о кроссовках и футболе, которым Володька тоже занимается, и сегодня, видимо придётся пропустить тренировку, и даже о мотоциклах и танках, хотя в последнем я не смыслю ровным счётом ничего. А должен ведь, мне полагается, я же… солдат. Я говорю и не верю самому себе: этот улыбчивый кареглазый пацан с крепкими плечами не так уж мной пренебрегает. Значит, я тоже могу быть таким, как он, могу точно так же брать пакет под мышку, шутя одолевать заковыристые ноты.

9 мая мы садимся рядом за рояль и играем военный марш. Нажимая на клавиши, я краем глаза смотрю на Володькины руки, как делал во время каждой репетиции: ровные тонкие пальцы, крепкие запястья, манжеты гимнастёрки. Штаны у нас тоже почти одинаковые, цвета хаки, и у меня между ног зреет бугор… После финального аккорда ветераны в первом ряду хлопают нам, отчего ордена у них позвякивают, словно монеты, а у одной бабушки я замечаю слёзы в уголках глаз. Юлия Леонидовна тоже хлопает, стоя где-то у стены в глубине зала, хлопает и улыбается. А за окном распускается сирень.

Уже в раздевалке, в общей суете, упустив из вида Володьку, я слышу, как шепчутся какие-то тётки:

– Замечательные мальчики! Так играли в четыре руки – я аж прослезилась…

– Мне очень уж понравился тот, который покоренастее…

– Солнцев? Вот такой пацан – светлая голова! Умный, заботливый, ещё и в футбол гоняет. Только вот отец у него пьёт…

Слушая, я всё никак не решаюсь поднять голову, а когда поднимаю, шепчущиеся тётки уже растворяются в выходящей из зала толпе. Бугор в моих штанах цвета хаки разрастается до неприличных размеров. Я ищу Володьку и всё никак не нахожу, а потом, наконец, замечаю в окно предбанника: он проходит мимо куста сирени, с нотным пакетом под мышкой, а рядом, обнимая за плечо, шагает какой-то мужик, такой же улыбающийся и коренастый.

Жили мы в разных концах посёлка, разделённых длинным картофельным полем. Там, за полем, были "новые дома", и пацанва была своя. Наши иногда ходили туда на стрелки, но, конечно, без меня. Я с ужасом представлял себя дерущимся. Проще было клавиши одолеть… Тем же летом Володька переехал в город. Об этом я узнал от кого-то из взрослых – уже не помню, от кого. А город – он такой: там хоть сто лет кого-то ищи – не найдёшь. Зато мне, наконец, позволили завести пса, и я даже хотел назвать его Вольдемар, но потом раздумал.

Я переехал в город гораздо позже, когда поступил в институт. Музыкант из меня так и не получился, поэтому я выбрал специальность с наибанальнейшим названием "экономика", заселился в общагу недалеко от Окского съезда и по вечерам спускался к Оке в компании сокурсников и собутыльников. Весна, как это ни удивительно, здесь была такая же, как в посёлке: с запахом пыли и бежевым песком вдоль бордюров. Впрочем, нет: с реки несло тиной и мазутом от барж. В один из вечеров на набережной, утыканной кривыми бетонными плитами и усыпанной битым бутылочным стеклом (с собутыльниками мы ходили именно туда) появилась светловолосая девушка, которая вела под руку запинающегося парня. Тот принял явно больше, чем обычно позволяли себе мы.