Карим Даламанов - Овраги

В тот вечер все долго играли в карты, но я быстро сбежал и забрался на яблоню и смотрел в тёплое летнее небо, которое, несмотря на поздний час, всё не темнело и не темнело. Сашка с Алиной ночевали на чердаке, а я проворочался полночи и заснул только под утро, а потом меня разбудила мама и сказала:

"Иди, с Сашкой-то попрощайся!"

Я выскочил босиком на веранду, а оттуда – в сад, на горячую песчаную тропинку.

"Тапки кто будет надевать?!"

Сашка стоял около чана и мял в руках свою фуражку. Алина подносила ко рту большую красную клубничину.

"О, солдат! А я думал, ты до обеда будешь спать!"

"Сашка!" – кинулся я к нему и хотел было обнять, но почему-то остановился, подумав, что в свои 11 я уже большой и что нечего мне обниматься и разводить нюни.

"Веди себя хорошо!" – улыбнулся он широко и немного грустно, а потом потрепал меня по щеке. "Невесомость", дремавшая во мне со вчерашнего дня, всколыхнулась снова, подхватила и понесла. И я стоял и одновременно куда-то "летел", не двинувшись с места, всё ещё чувствуя на своей щеке Сашкину ладонь – горячую и немного потную.

А потом мы продали дачу и купили новую, гораздо дальше от города и шума самолётов. Сашка так и остался в Москве, женился, летал в Сибирь и за океан. Иногда мы ездили к нему, он к нам – почти нет.

– Они с Алиной-то давно развелись, я забыл?

– Давно, лет десять уже… – мама отняла ладони от своего раскрасневшегося, немного опухшего лица.

– Ну, и я уже пять лет, как разведён.

Мама махнула рукой и открыла рот, будто собираясь что-то произнести, но промолчала. А потом встала, прошлась по кухне и снова открыла рот.

– Думала, говорить тебе или нет… Сашка-то… Ну, в общем, он, оказывается, "голубым" был, – и шёпотом – по мальчикам ходил. Алина из-за этого от него и ушла.

"Невесомость" – та самая, проросшая из обрывочного дачного прошлого, качнула меня, так что я едва не задохнулся, и из горла у меня вырвался гулкий сдавленный звук.

– Я и сама была в шоке. Мне Алинка рассказала по секрету. Слава богу, больше никто не знал.

И зачем-то добавила:

– Ты-то у меня хоть нормальный…

Я отвернулся, чтобы скрыть почти животный, железобетонный стояк, который – еще немного – и, наверное, разорвал бы мне трусы. Вспомнил свой стремительный развод, который в моей жизни рано или поздно должен был наступить – как я ни шифровался и ни делал вид, что всё в порядке.

С Толиком мы, наверное, подружились с самой первой осознанной встречи. Ещё бы! Он подарил мне самосвал, у которого поднимался кузов, поворачивались колёса и открывались дверцы кабины. Я с трудом поверил в то, что теперь у меня есть грузовик, как две капли воды похожий на настоящий. Такие иногда заезжали к нам во двор, и от них на асфальте оставался жирный бензиновый след. Жили мы тогда "на горе", как говорила мама, около Похвалинского съезда, по которому ещё вовсю ходили трамваи, и я до сих пор иногда слышу где-то внутри себя их спешный перестук. Там, "на горе", у отца с матерью была служебная квартира – вернее, даже и не квартира, а четверть деревянного дома, куда нужно было подниматься по довольно крутой и скрипучей лестнице.

Толик, университетский друг родителей, бывал у нас так часто, что я удивлялся, почему он с нами не живёт. Тогда по велению родителей я, конечно, называл его "дядя Толя", но сам он не слишком это любил и, наклоняясь над ухом, ехидно шептал: "Можно просто Толик. То-лик!". Я припоминаю, как брал его за руку и вёл в узкую боковую комнату, которую отдали в моё распоряжение. Я проложил по ней пластмассовые рельсы и пускал заводной железный паровозик.

– Давай построим вокзал, – предложил Толик и кинул вдоль рельсов коробку из-под пластилина, которая валялась на полу. – Вот, смотри, будет перрон…

– Толик, ты как маленький, – усмехалась потом мама, хлопая дядю Толю по плечу. – Надо тебя женить!

– Да ну! – подмигивал он в ответ.

– Надо, надо! – поддакивал отец, доставая из холодильника пивную бутылку.

– В субботу у нас будет моя троюродная сестра. Проездом с юга. Стройная, загорелая – ммм! – мама зачем-то потянулась и сделала какое-то кошачье выражение лица.

Вечерами взрослые часто любили сидеть за раздвинутым столом в "зале" – так у нас называлась комната чуть пошире моей, в которой всю стену занимал рассохшийся сервант, а я подбегал время от времени, и мне перепадала то шпротина, то долька яблока, то кусок колбасы. Часто всю эту "контрабанду" мне передавал Толик. Делал он это изящно, по ходу рассказывая анекдот или бренча на гитаре. Пел он не слишком громко и, в отличие от мамы, не фальшивил. Особенно ему удавалась "Бричмулла". Каждый раз после этой песни мама делала "кошачье" лицо и старательно хлопала.

Самосвал прожил у нас долго. И хотя дверцы давно были отломаны, а потом стало не хватать одного колеса, с ним ещё вовсю играл мой младший брат. Это, правда, было уже гораздо позже: на другой квартире и на другом берегу. А там, "на горе", я из-за этого самосвала подрался с приятелем Гошкой, который жил в соседней пятиэтажке. Гошка был мой ровесник, и потом мы ещё несколько лет учились с ним в параллельных классах, а затем он, кажется, стал машинистом метро, и я вроде бы однажды даже видел его в форме, выходящим из кабины поезда. Но там, "на горе", когда нам обоим было по четыре года, случилось вот что. Гошка запустил самосвал с открытой дверцей, тот врезался в дерево, и дверца отломалась. Заревев, я двинул Гошку ногой в ухо и рассёк ему голову. Боковым зрением я видел, как наши мамы одновременно вскочили со скамейки и кинулись к нам.

– Ты понимаешь, что если бы попал ему в висок, ты бы мог его убить? – холодно, но вкрадчиво говорила мне мама, когда мы поднимались по нашей скрипучей лестнице.

Это звучало так же правдоподобно, как если бы мама сказала, что на трамвае можно доехать до Луны. Самосвал тащила она, а у меня в руках была безнадёжно отломанная дверца, и я всё ещё продолжал всхлипывать.

– Тебе кто дороже: друг или самосвал? – не унималась мама, открывая ключом нашу входную дверь, щедро обитую войлоком. – Друзей предавать нельзя, а то в жизни тебе это ещё аукнется!

Потом я иногда думал о том, что бывает, когда "аукается", а с Гошкой мы всё-таки как-то разошлись, хотя после того случая вроде бы и помирились. На следующий день рождения Толик подарил мне "скорую помощь" на радиоуправлении, и самосвал был с почётом отправлен куда-то за диван. Кстати, случилось это уже на новой квартире, в Соцгороде, "у чёрта на рогах", как говорила мама. Зато квартира там была действительно большая, трёхкомнатная, хоть и с тесной кухней, но с большим "залом", в котором, кроме серванта, умещался ещё книжный шкаф, комод, телевизор, два кресла и новый диван. Толик бывал у нас в Соцгороде не реже, чем "на горе", сидел на этом самом диване и играл на гитаре "Бричмуллу", "Смуглянку-молдаванку" и "Солнышко лесное". Отец громко подпевал и, в отличие от мамы, почти не фальшивил. Он даже на гитаре умел немного, но стеснялся, в отличие от Толика, который, кажется, не стеснялся ничего. Однажды на Толиково "Солнышко лесное" клюнула большеглазая и длинноволосая тётя Инна – одна из маминых подруг, которых у неё было больше, чем у меня игрушек. Толик и тётя Инна вроде бы даже ушли вместе под умилительные и одобрительные взгляды сидящих за столом. Но в следующий раз Толик снова пришёл один, а тётя Инна потом очень долго у нас не появлялась.