Сергей Ильин - Душа и взгляд. Баллады в прозе

чувство вины, таким образом, можно уподобить и наркотику, дозу которого приходится постоянно увеличивать, иначе не почувствуешь эффекта, и хронической болезни, которая постепенно перерастает в смертельную, и пробоине в днище судна, которая пропускает все больше воды, пока корабль не потонет, —

все так, все так… и тем не менее, как это ни парадоксально, обыкновенный человек, каких девяносто девять процентов, не может жить без вины и греха, он предпочтет их любой внутренней чистоте, —

и он тянется к ним, как библейский Адам к гранатовому яблоку, потому что чувствует всем нутром своим, что без вины и греха нет любезной его сердцу земной жизни, —

без вины и греха начнут непроизвольно и радикально очищаться его мысли и побуждения, —

без вины и греха с ним вдруг случится, что в один прекрасный момент все существо его сделается настолько легким и светоносным, что он, как воздушный шар, воспарит от земли в иные и горние сферы, —

а вот этого он боится больше всего на свете, —

и потому темных глаз в мире гораздо больше, чем светлых, —

а светлые глаза, если присмотреться к их смысловому выражению, источают «темный свет», —

но все это касается лишь девяноста девяти процентов жителей нашей планеты и никак не относится к последнему и самому важному.

Наши основные, то есть врожденные и практически неустранимые никем и ничем страхи подобны нашим же старым и верным слугам, которые, служа нам верой и правдой, оберегают нас не только от опасностей мира сего, но и от дверей в Неизвестное, —

а между тем, только смело и на свой страх и риск открыв одну из них, можно войти в новый для себя мир, тогда как другого входа туда как будто бы нет, —

итак, наши слуги-страхи, будучи к нам приставлены от рождения, зная нас как облупленных и все же догадываясь, что есть на этом свете двери, точно созданные для того, чтобы мы через них вошли, тем не менее и на всякий случай устраивают всякий раз неприличную потасовку, когда судьба подводит нас к подобной двери, —

и разыгрывается в тот момент одна и та же, наполовину трагическая, наполовину комическая сцена, а именно, —

мы и наш персональный страх, схватив друг друга за грудки, молча катаемся по полу, но в конце концов, как и полагается, мы одерживаем верх, поднимаемся, отряхиваемся, перешагиваем черех побежденный страх, открываем заветную дверь: там свет, воздух и новая жизнь! делаем шаг в только что завоеванное с таким трудом жизненное пространство, глубоко забираем в легкие опьяняющий тонкий эфир, —

а потом с некоторым виноватым упреком оборачиваемся к нашему незадачливому слуге, поднимающемуся как раз с пола: «Мол, что же ты нас удерживал?», —

однако тот, чертыхаясь и отплевываясь, демонстративно смотрит в сторону, как театральный артист, который для пущей выразительности отвернулся и от своих коллег, и от зрителей, —

догадываемся ли мы, что он делает это, как и подобает образцовому слуге, единственно из благородного побуждения: чтобы мы сами не догадались, что он боролся с нами только для вида?

Если вы, будучи эмигрантом и прожив две трети жизни, скажем, в Мюнхене, прогуливаясь однажды поздно вечером по городу в компании какого-нибудь вашего гостя из России, вспомнили вдруг вашу любимую отпускную страну, —

а ей может быть, конечно, только древняя Эллада или точнее, то, что от нее осталось, —

вспомнили дискретно-покровительственные улыбки гостей в отельной столовой при виде упрямо просовывающихся в плотно сжатые и тем не менее такие доступные ладони тамошних кельнеров, вспомнили жалобный вой побитой хозяином придорожной таверны собаки, вой, в котором не было ожидаемых упреков, а были только пронзительные сетования на причиненную ей несправедливость, вспомнили, как однажды выдался пасмурный день, около часа накрапывал мелкий теплый дождь, пляжи опустели, туристы разбрелись по городу и их скучающие праздные лица на каждом шагу, точно об стенку, упирались в приветливую непроницаемость лиц местных жителей, вспомнили, как ежедневно совершала свой путь вдоль моря с увесистыми корзинами пожилая статная гречанка, и в одной ее корзине были фрукты, а в другой сладкие лепешки, и женщина невозмутимо выкрикивала свой товар, не расхваливая его и не радуясь, когда находились покупатели, лишь время от времени ставя ношу на песок, посреди бледных намасленных туристов, занявших, кажется, каждый квадратный сантиметр узкой прибрежной полоски, отирая платком вспотевшее лицо, поднимая бремя свое и идя дальше, —

итак, если вы вспомнили все это и готовитесь дальше вспоминать в том же духе, да кто-то неподалеку как назло зажег сигарету, дожидаясь пока его собака, вдоволь нанюхавшись, возвратится из-за кустов, в то время как из побочной темноты грянет на вас колокольный перезвон, возвещающий два часа до полуночи, и будет в этом перезвоне насильственная, непрошеная весть из потустороннего мира, но будет и акустическая мера, весть эту на лету ослабляющая и приспосабливающая к нашему мирскому уровню, —

да, если в качестве маленького чуда состоятся все эти непростые и несоединимые на первый взгляд между собой условия, то – самое время сходу завернуть за угол, миновать антикварную лавку с древним оружием и грозными масками в полутемных витринах, пройти мимо игрушечной лавки, еще раз свернуть налево и – прямо упереться в греческую таверну, которая будет обязательно иметь скромный вид, а название непременно громкое, под стать гомеровскому эпосу, и конечно же с малым числом призрачно колеблющихся в желтых окнах посетителей в этот предполуночный час.

Ну, а если, далее, пожилой полный кельнер в жилетке и с широко расстегнутым воротом будет стоять снаружи перед дверью, заложив руки за спину и внимательно наблюдая, как под фонарем мышь поедает хлебную корку, а его молодой и по-видимому начинающий помощник, тоже не зная чем заняться, но не осмеливаясь застыть в монументальной бездеятельности, подобно старшему коллеге, будет протирать для вида окно, если, продолжаю, увидев вас, пожилой кельнер с трудом оторвется от зрелища ужинавшей мыши, молча и с достоинством проведет вас вовнутрь таверны, усадит за самый уютный, по его словам, столик в углу: как раз рядом с миниатюрным амурчиком, зажавшим в пухлых ручонках корзину с цветами, если, далее, ваш спутник, поблагодарив вас за приглашение, сейчас же углубится в изучение меню, а вы, оглядевшись, убедитесь, что это типичная греческая таверна за границей, отдающая кичем, но милая взору всякого, кто успел побывать в Греции и полюбить эту коротающую в архаической дреме какое уже по счету столетие островную колонию, и потому здесь обязательно будут, во-первых, неизменный фрегат над баром изумительной ручной работы, во-вторых, сеть под закопченым потолком, где искусно запутались разнообразные и высушенные дары моря, как-то: гигантский краб с чудовищно непропорциональными клешнями, рыба-меч, косоглазая камбала, чучело спрута, громадные раковины и прочая морская прелесть, в-третьих, любительские акварели на стенах, в-четвертых, дискретно белеющие среди пышной парниковой зелени гранитные копии великих работ древности, а в-пятых и самое главное, с потолка, из замаскированного в щупальцах медузы старенького прибора будет литься заунывная бессмертная музыка, от которой повеет нестерпимой архаической ностальгией, разрыхляющей душу и не открывающей ей выхода в действие, опять-таки в отличие от итальянских или испанских мелодий, —