Сергей Ильин - Душа и взгляд. Баллады в прозе

да, в такие особенно запоминающиеся минуты хочется думать и верить, что описанные выше психические энергии не исчезают из мира, но растворяются в небе, точно бунинское «легкое дыхание», —

и какая-нибудь восприимчивая поэтическая натура способна выловить их из космоса и заново использовать: уже в творчески-преобразовательных целях, —

и как упомянутые мысль и вера лежат в основе любой прекрасной мечты, и мечта эта сопровождается обычно чудесным блеском в глазах, так вечное неосуществление мечты вызывает чувство великого опустошения, и оптический аналог его – долгое, вплоть до потери времени, созерцание потухающего огня, —

и, конечно, хотелось бы надеяться, что человек, переживший сполна то и другое, сделается хоть чуточку просветленным, потому что сколько же можно спотыкаться об одни и те же грабли? – так думал Будда, —

но нет, между блеском мечты и ее угасанием нет, по-видимому, никакой «золотой середины», —

а если и есть, то это всего лишь состояние, которое в простонародьи именуется старостью.

Много воды утекло с тех пор, как в уши мира прозвучали вещие слова об абсолютном первенстве любви, —

и что же? приумножилась ли в мире любовь? вряд ли, ее удельный онтологический вес в людях как будто неизменяем: наподобие иных постоянных величин в физике и математике, —

зато приумножились в человеческой душе печали: от рассекающего душу надвое сознания, что любить окружающих безусловной любовью – то есть ничего общего не имеющей с половым влечением, родственными связями и взаимной симпатией – с одной стороны, надо: поскольку выше этого как будто нет ничего и не может быть в мире, но, с другой стороны, именно такой любовью любить чужих людей как раз и нельзя: поскольку это попросту противоречит натуре человека, —

и вот из этой глубочайшей антиномии, как ребенок из чрева матери, вышла первородная вина, —

и она до сих пор в той или иной степени живет в сердце каждого человека, —

и ее следы – это явственно ощущаемые нами угрызения совести, когда мы недодали любви, заботы, нежности, да и просто внимания тому, кто волею судьбы или по стечению обстоятельств оказался в заветном круге нашей родственной близости, и кому – упорно нам кажется – мы вполне могли бы все это дать.

Но время проходит, и оно пройдет, или, что печальней всего, оно уже прошло безвозвратно, —

и самое главное, для чего мы родились, нами упущено, навсегда,—

бывает, правда, что жизнь дает нам последний шанс отыграться и исправить упущенное, но мы опять и в который раз проваливаем экзамен на любовь, —

и ладно бы оправдаться провозглашенной великим Шопенгауэром неизменяемостью характера: ибо не существует в мире лучшего оправдания, —

правда, мы принимаем это оправдание, но начисто изгнать из души угрызения совести даже оно не в состоянии, —

иными словами, от нас требуется невозможное, —

и мы, вместо того, чтобы с гордо поднятой головой твердо указать на сие космическое недоразумение, опускаем глаза долу, съеживаемся и… соглашаемся с невозможным, потому что в глубине души чувствуем, что только оно может спасти нас.

Отчего? в том-то и дело, что вопрос этот остается без ответа, – может спасти: вот что решает, а как и от чего спасти: не играет уже роли, —

беда, однако, в том, что принимаем мы невозможное его не в его первоначальной незамутненной чистоте – безусловной любви – а в неизбежном для земной жизни компромиссе вины, —

то есть, не в силах соединиться с родными и ближними посредством любви, мы соединяемся с ними через… причинение им незаслуженной боли, —

да, именно так: причиняя им боль, мы отдаляемся от них, но одновременно и едва ли не в большей мере мы с ними сближаемся, —

как можно мучить тех, кого любишь? только так, что ты знаешь, ты чувствуешь, что твои страдания как мучителя превышают их страдания как мучеников или, по крайней мере, они схожи, —

если же эти последние (то есть мученики) еще и переносит свои страдания без страха и упрека, то в душе вашей рождается и крепнет та самая извращенная, но и неодолимая любовь, которую вы искали на совсем иных стезях, —

и эта любовь уж точно имеет кармическую природу.

Да, безусловная любовь соприродна свету и воздуху, она светит и дышит где хочет, и кажется, что, несмотря на свою безусловность – а быть может именно поэтому – она может уйти так же легко и незаметно, как она пришла, —

другое дело любовь, сопряженная с виною: от нее людям уже не спастись, она сопрягает своих участников на веки вечные, —

так в былые и жестокие времена галерная цепь соединяла обреченных гребцов, —

но присмотримся повнимательней к звеньям этой цепи: ведь если мы действительно любим людей за то добро, которое им делаем, и ненавидим их за то зло, которое им причиняем, то все-таки нельзя не отметить, что, даже причиняя им зло, мы испытываем раскаяние, хотя при этом не отрекаемся от содеянного, —

и потому, сделав им зло и преисполнившись чувством вины, которое, впрочем, никогда не идет так далеко, чтобы вычеркнуть содеянный поступок из списка бытия, наше сочувствие к страдающему от нас человеку напоминает мучительное, но бессильное и бесполезное сострадание того высунувшегося из окна верхнего этажа дома, примыкавшего к каменоломне, и невольного свидетеля казни К., который для пущего театрального правдоподобия не только порывисто наклонился далеко вперед, но еще и протянул руки вдаль, —

кто это был? спрашивает Кафка, —

друг? просто добрый человек? нет, это был скорее хрестоматийный Кай, то есть каждый из нас, —

Кафка не описывает взгляд того сострадающего человека, но любой из нас, вспомнив себя в вышеописанной классической ситуации причинения зла ближнему при одновременных укорах совести и без какого-либо раскаяния, дорисует этот взгляд в своем воображении, потому что он слишком часто наблюдал его в зеркале.

Чувство вины, если оно слишком сильно, ведет к тайному желанию устранить с лица земли как того, кто является его источником, так и в конечном счете себя самих, то есть, без всяких сомнений это один из самых страшных механизмов разрушения и саморазрушения, —

но если вина присутствует в слабой степени, то она парадоксальным образом даже сближает людей: причиняя ближнему боль, мы затаиваемся благородным желанием так или иначе и когда-нибудь возместить ее, —

тем самым мы как бы принуждаем себя сделать шаг, на который без предварительного создания неравновесия путем вины нам, быть может, не хватило бы решительности или энергии, —

однако вся беда в том, что невероятная динамика, скрытая в комплексе вины, обладая тенденцией роста в геометрической пропорции, не имеет той первобытной чистоты, без которой межчеловеческие отношения остаются глубоко проблематическими по сути: но ведь это больше всего и нужно людям, если присмотреться, —