Сергей Ильин - Душа и взгляд. Баллады в прозе

всего лишь изменение перспективы, но оно имеет решающее значение, —

вот почему в любом предсказании смертного часа присутствует элемент ужаса, —

и чем подробней будет описан смертный час, тем сильнее ужас, —

в моем случае, к счастью, предсказание ограничилось сравнительно общей фразой и, насколько я помню, денег за него цыганка не взяла, —

значит, все будет так, как она сказала, —

непостижимым образом я отныне мог влюбляться только в светлоглазых женщин.

Как, наслаждаясь жизнью, нельзя все-таки забывать, что всегда и в любом месте с вами может случиться нечто такое, что с этим наслаждением, мягко говоря, совершенно несовместимо, —

и это принадлежит самой сущности жизни, —

так, живя в Германии и пользуясь ее во многих отношениях образцовой организацией хозяйственной, социальной, культурной и общественной жизни, тоже нельзя забывать, что, случись вам запарковать машину чуть дальше соответствующего дорожного знака, как уже через четверть часа явятся полицейские со складным метром, или вздумай вам, будучи смертельно усталым, коротко прикорнуть на парковой скамейке, как близ вас – и тоже точно по волшебству – тотчас вырастут знакомые блюстители порядка, —

и так далее и тому подобное, —

короче говоря, Дамоклов меч за малейшее нарушение порядка в этой замечательной стране всегда и везде висит над вами, —

и не то что бы это было так уж страшно: в конце концов немецкие полицейские очень вежливы и гуманны, да и вы сами, быть может, больше выиграете, чем проиграете, если научитесь уважать величайшую святыню германской нации, —

а кроме того: «в чужой монастырь со своим уставом не лезут», —

однако эта поистине метафизическая страсть немцев соблюдать порядок даже в таких мелочах, которые представителям других – и тоже всеми уважаемых европейских – наций даже в голову не придут, —

страсть, которую можно сравнить разве что с благородной одержимостью героев пушкинских «Маленьких трагедий», —

она, эта страсть является громадным родимым пятном, красующимся на лбу немецкой ментальности, —

и ни монументальные свершения в области культуры, ни опустошительная слава минувших войн, ни даже примерная забота нынешнего государства о благе граждан, а также ее званых и незваных гостей, —

поистине ничто не может заставить вас не замечать это родимое пятно, —

так что все прочее для чужестранца может выветриться со временем из памяти, а вот эта исконная немецкая черточка останется в его сознании, точно ее там нацарапали гвоздем, —

и для меня лично, например, особенно трогательно ее проявление, когда, общаясь в подъезде с каким-нибудь соседом-немцем на «дружеской ноге», замечаешь вдруг в его глазах странное и необъяснимое в контексте данного разговора беспокойство, —

и вот начинаешь поневоле докапываться до его причин: задаешь ему какие-то наводящие вопросы и тому подобное, —

и что же? через пару минут мой собеседник, не выдержав напряжения, поднимает с полу рекламную газету, которую кто-то выбросил из своего почтового ящика, —

и беспокойство его тотчас исчезает, лицо тут же просветляется, а глаза становятся опять спокойными, светлыми и искренними.

Поскольку характер и внешние обстоятельства связаны самым незаметным, самым тонким, но и самым глубоким, то есть музыкальным образом, постольку и любые поступки людей, в том числе даже вопиющие к небу, в известном смысле необратимы, а значит судьбоносны, —

стало быть, и для раскаяния – этой мнимой панацеи от всех нравственных заболеваний – место в универсуме не предусмотрено, —

разве что в качестве воображаемого и по жанру религиознопоэтического феномена: ведь раскаяться означает по сути отказаться либо от частицы своего прошлого, либо от частицы собственного характера, —

но ни то, ни другое, как прекрасно знает каждый по личному опыту, невозможно, —

равным образом всякий, кто более-менее знаком с современными немцами, подтвердит, что в глубине души они в грехах Второй Мировой войны нисколько не раскаялись, —

и не потому, что они порочней других наций, а потому, что требовать от них искреннего раскаяния все равно что ждать, чтобы они прыгнули выше головы, —

и они тысячу раз правы, друзья мои, ведь что происходит в душе в процессе раскаяния: когда мы в чем-то каемся, мы на словах отмежевываемся от предмета покаяния, а на деле только субтильней к нему привязываемся, потому что деяние и раскаяние в нем неотделимы друг от друга, как день и ночь, —

и чтобы испытать это очищаюшее и просветляющее душу блаженство покаяния, нужно прежде обязательно совершить преступление, —

и так всякий раз: новая порция покаянного блаженства питается новым грехом или живой памятью о грехе прошлом, —

и магическая цепь греха и покаяния, точно гигантская ядовитая змея, разворачивает свои страшные кольца все шире и шире, —

вот почему, кстати говоря, буддисты всех мастей категорически отвергают душевную пользу покаяния, —

и особенно перед смертью: ведь именно в последние часы жизни судьбоносная или попросту сюжетная (что одно и то же) связь греха и покаяния может обнаружить настолько неодолимую власть над ослабевшей от предсмертных страданий душой, что навяжет ей неблагоприятные кармические последствия, то есть все тот же сюжет преступления и наказания, но в ином жизненном варианте, —

не случайно поэтому, общаясь с немцами вот уже на протяжении полвека и имея дело также с теми, кто участвовал в последней войне между нашими народами – но скажет ли он всю правду о своей роли в ней? – я ни разу не встречал немца, в чьих глазах во время рассказа о тех памятных событиях промелькнула хотя бы тень чувства вины или раскаяния, —

и меня как русского человека такая позиция, как ни странно, вполне нравственно устраивала, —

в отличие опять-таки от еврея, —

вот вам попутно лишнее доказательство того, что единой и общеобязательной для всех истины попросту не существует.

Как человек, родившийся в России, но уже добрую полсотню лет проживающий в южнонемецком Мюнхене и тем самым волею судьбы познавший по мере слабых сил своих как родного брата, так и чужих по племени немцев, —

как человек, далее, давно сидящий между двух стульев: покинул добровольно одних, а к другим примкнуть не может и не хочет и, что самое удивительное, нравится ему такая жизнь, —