Дара Преображенская - Освобождаясь от оков

Так я сижу ещё минут пять, пока она заканчивает свои записи в истории болезни очередного отдыхающего «пациента». Затем Светлана Савельевна кладёт ручку в сторону и внимательно смотрит на меня из-под своих очков. Я начинаю напрягаться, сосредотачиваюсь, отвлекаюсь от мерного тиканья настенных часов с кукушкой. Кстати, такие часы давно считаются редкостью, они уступили место упрощённым моделям с современным дизайном на кварцевых кристаллах. Она находит в бумагах историю моей болезни и начинает вслух читать:

– Снегирёва Вера Николаевна. Маниакально-депрессивный психоз. Состояние удовлетворительное, тонус мышечной системы несколько снижен, расслаблена. Жалобы на симуляцию головной боли и боязнь людей. Бурно реагирует на сильных властных личностей. Любит уединение, чтение книг. Есть странности в поведении.

Всё это время я сижу, как мумия, мне становится даже неловко, неужели всё это обо мне, неужели это я такая плохая, и о моих «странностях» уже говорят во всеуслышание, ковыряю пальцем по твёрдой поверхности деревянного стула.

– Сейчас у Вас ремиссия, поэтому мы поместили Вас в одну комнату с соматическими больными, – продолжает Светлана Савельевна, – Вера, как Вы сами оцениваете своё состояние?

– Неважно.

– Почему?

– Меня замучили проблемы, связанные с моим прошлым, с семьёй, бытовой неустроенностью, одиночеством.

– Но Вы же любите одиночество.

Я в течение некоторого времени молчу, не знаю, что сказать. Неужели я и в самом деле люблю одиночество? Пытаюсь ответить, правильно подбирая слова, чтобы доктор меня понял и не перебивал на полуслове.

– Каждый человек мечтает о том, чтобы его понимали, невзирая на странности его поведения. Я хотела бы вернуться к нормальной жизни.

– Что Вам мешает?

Выражение лица Светланы Савельевны по прежнему не меняется, меня это пугает, чувствую, что разговор возвращается на круги своя, ведь её задача доказать мне, что общество всегда и во всём право, и не нужно быть его изгоем. К горлу подступает ком, у меня начинается истерика, впрочем, давно знакомая картина. Неужели у меня действительно ремиссия?

– Ничего. Я хочу, чтобы Вы скорее выписали меня отсюда.

– Это невозможно, потому что у Вас осталось ровно три недели, по их истечению Вы можете забрать свои вещи и уезжать, Вас никто здесь не задержит.

– Вы хотите показать, что заботитесь обо мне? Вы же сами знаете, что это не так. Вы хотите знать, что мне мешает? Боль.

– Где у Вас болит?

Я окончательно отчаиваюсь объяснить ей всё, что у меня на душе. Бывают люди, которые слушают, но не слышат, до них невозможно достучаться. Светлана Савельевна принадлежит именно к такой категории. Тем более что бы я ни сказала, это не будет воспринято должным образом, так как я считаюсь психически больным человеком, а значит, меня нужно пичкать таблетками, чтобы я перестала молоть всякую чепуху. Я упорно молчу, чувствую, как моё лицо покрылось краснотой, глаза наполняются слезами.

Светлана Савельевна без следа эмоций задаёт всё тот же самый вопрос:

– Так где у Вас болит?

Я показываю на область сердца, имея в виду своё нутро.

– Сердце? Когда возникли боли?

Машинально отвечаю:

– Три года назад, когда ушла с последней работы.

– Какие таблетки принимали?

– Никакие.

– Хорошо, я выпишу Вам пока настой пустырника, если будет хуже, придётся подключить сердечные гликозиды.

Размазываю слёзы по лицу.

– Вы же сами говорили, что мои проблемы идут из глубокого детства и связаны с детскими страхами и психическими травмами. Почему Вы не можете выслушать меня до конца?

Светлана Савельевна берёт свою шариковую ручку и продолжает что-то писать в моей истории болезни.

– Идите к себе. Я к Вам ещё подойду, и мы обо всём поговорим, – бросает она как бы между прочим, – Если увидите Наташу Скрябину, скажите, чтобы она зашла ко мне.

Так же машинально встаю, вытираю слёзы платком и плетусь к выходу. Теперь я уже не замечаю ни мирно тикающих часов с кукушкой, ни кремовых стен кабинета, ни всего того, что успокаивало меня. Мне становится всё равно, так как всё это превратилось для меня в олицетворение равнодушия, и ты ощущаешь себя винтиком в огромной машине жизни. Она перемалывает тебя, делая с каждым разом больнее и больнее, возможно, тому, кто создал эту машину, нравится получать удовольствия от страданий других.

…Витька сегодня немного задумчив, немного смешлив, хотя я не очень-то реагирую на его штучки, он говорит, что в школе он был таким же и любил подразнить учителей, а девчонок частенько дёргал за косицы. Свет в коридоре потушен, все разбрелись по своим комнатам, кто-то даже играет на старом рояле, выставленном в актовом зале для красоты или для галочки. Скорее всего, это Лида из консерватории, ей надо репетировать, потому что она готовится к сдаче важного экзамена по музицированию. Кто-то орёт на неё из другого конца коридора, где специально поставлен телевизор, правда нецветной, чтобы отдыхающие могли провести вечер, уставившись тупо в голубой экран, где практически каждый час канал ОРТ передавал жуткие новости и деяния коварных политиков. Кто-то удобно устраивается за столами в фойе и играет в шахматы, шашки или домино, находятся и те, кто гадает на картах, пытаясь узнать свою дальнейшую судьбу. Ни то, ни другое меня не интересует, Светлана Савельевна правильно отметила в истории моей болезни, что я люблю читать книги, но не все подряд, как она считает, а те, где разрешаются пусть хоть и на бумаге основные проблемы жизни. Ещё люблю Цветаеву, Есенина и Пастернака, несмотря на то, что не все понимают их поэзию, обожаю Достоевского, Бальзака и Оскара Уальда. Ну да ладно, всё это я держу в себе.

На четвёртом этаже идёт ремонт, но двери там не закрываются, поэтому Витька привёл меня сюда.

– Здесь нам никто не помешает, – говорит он, – Я часто провожу здесь время, и никто не знает о моём укромном месте.

– Здесь темно, – я оглядываюсь, смотрю на висящие выключенные люстры, но мне совсем не страшно, несмотря на вкрадчивый голос Витьки. Немного помедлив, спрашиваю, – Интересно, чем можно заниматься в такой темноте?

– Я сочиняю свои стихи.

– Но ведь ты же ничего не видишь, чтобы записать их.

В темноте замечаю, как Витька кивает, и мне вновь почему-то кажется, что он как обычно начал трясти своей головой, но движения его головы вполне согласованны.

– Здесь я их только сочиняю, а записываю у себя в свою тетрадь.

Он достаёт знакомую зелёную тетрадь, но не открывает её, и это немного удивляет меня.

– Ты хотел почитать мне свои стихи.

– Я знаю их на память.

– Но… Неужели ты все запомнил?

Витька вновь кивает.

– А о чём ты пишешь?

– О жизни, о любви, о Солнце, о небе.