Эклер Плащинский - Одним утром им всем пришли письма

***

«Оно здесь, совсем рядом, я буквально чувствую, как оно течёт по венам, пытается вырваться из-под кожи, находя спасение только в кончиках пальцев, когда я склоняюсь над этим блокнотом и отдаюсь единственной ведомой мне страсти: попытками отказаться от этой чёртовой сублимации и доносить вещи сразу, как они есть, избегая барьеров непонимания. Нужно только ещё немного времени, я найду способ обуздать это чувство. Оно медленно оплетает мой позвоночник своей красной нитью, проникает в спинной мозг и становиться моей частью. Дороги назад теперь нет, она перестала существовать уже давно, и как жаль, как жаль, что я осознал это только сейчас: возможно именно сомнение и тормозило процесс. Всё, что остаётся теперь, – это пытаться ускорить его всеми возможными путями. Я чувствую, как всё меньше завишу от вещей бытовых и бездуховных – это порождает чувство столь яркой экзальтации, что я не могу не верить в то, как близок к пониманию себя и своих мыслей».

Он не помнил, когда в последний раз выходил из дома, но никакого беспокойства это не вызывало. Общение с людьми, еда, сон – всё сейчас казалось инструментом, с помощью которого внешние силы препятствовали его самопознанию. Оникс, казалось, был не очень доволен новыми условиями: только благодаря его настойчивому мяуканью появлялись мысли о том, что нужно уделить совсем немного времени на пищу. В остальном на смену привычным рутинным делам пришло полное поглощение процессом документации происходившего в голове. В скором времени блокнот закончился, а за ним стали истощаться и редкие тетради, что оставались в доме. Не отступало чувство, что ещё немного, и он станет писать поверх книг, потому что ни один автор не был способен на то, что творил сейчас он сам. Это достояние, это настоящий прогресс, то, что и не снилось Дейлу Карнеги или Абрахаму Маслоу. Отклик своей философии удавалось найти разве что у Делёза (пусть и глупо ставить философа в один ряд с какими-то психологами), и то с большими внутренними противоречиями. Невзирая на них, он радовался пониманию представления субъекта в качестве сочетания идей, это казалось невероятно близким, как и ризоматичность суждений.

Неясно, стал ли причиной нестабильный режим сна или резкие перемены в образе жизни, но среди чувства убеждённости в своей правоте стала уверенно прорастать нервозность. В голове сплетались змеи, опутывали образы и тихо шипели. Он замечал, что порой с трудом отдаёт отчёт тому, какие поступки совершает его тело, сколько он спит и едва ли мог сказать, какой сейчас день недели. Большую часть своей работы он проводил в гостиной, тогда как спальни сторонился всеми силами: чай прибывал с каждым часом, отвоёвывая всё больше территории, постепенно устанавливая свои порядки. Одним тихим вечером, находясь в кровати, он оглядывал некогда свою комнату и никак не мог дать ответ на один мучивший его вопрос. Упаковки пуэра, пакетики с засушенными мелиссой, мятой и зверобоем устилали пол, не оставляя ни сантиметра свободного пространства, а он с трудом пытался вспомнить: есть ли в этой комнате ковёр?

***

Первые несколько секунд пробуждения доставили чудовищный дискомфорт: в голове звенело, осколки стекла впивались в кожу при каждом телодвижении, а правое ухо заложило кровью из ссадины в голове. Поборовшись несколько секунд с ремнём безопасности, он высвободился из его плена и аккуратно встал на колени, отчаянно пытаясь справиться с сенсорной перегрузкой. Перевёрнутый автобус лежал посреди пустыни, хрипло издавая звуки сигнализации. Под разбитым боковым стеклом шуршал сухой жёлтый песок, разгорячённый воздух обжигал лёгкие. Руки дрожали, а сердце стучало так часто, будто он только что финишировал после пятикилометровки. Быстрый взгляд на соседние места подтвердил опасения: он был здесь абсолютно один. Аккуратно переступая пассажирские кресла, он пробрался к передней двери автобуса и, ухватившись за поручень, выбрался наружу.

Пустыня завораживала свой пустотой. Неприступные горы песка и палящее солнце составляли отрешённый мир за пределами автобуса. На многие километры вокруг, насколько мог охватить его взор, простирался неизменный ландшафт, далёкий от какой-либо цивилизации: ни дорог, ни строений – только безответная пустыня. Прикрываясь рукой от наглеющих лучей, он с удивлением осознал, что размеренный звук сигнализации прерывает тихое блеяние: недалеко от машины по песку медленно брёл небольшой чёрный барашек.

– Ты должен добить его, – к двум размеренным звукам присоединился женский голос, сухой и уверенный. Была то вина чудовищной жары или недавней аварии, но ещё несколько секунд назад он готов был поклясться, что его окружают лишь бесчувственные пески, а сейчас недалеко от автобуса, слегка покачиваясь, стояла женщина в чёрной парандже, окружённая девятью угольными овцами и баранами.

Проглотив сухой комок в горле, он попытался спросить, о ком идёт речь, но осознал, что шипящие звуки никак не желают составлять слова. Невзирая на это, женщина понимающе кивнула на автобус и повторила:

– Ты должен добить его. На звуки умирающего зверя приплывут акулы.

Плавно переступая с ноги на ногу, будто в нежном танце, она махнула рукой, призывая овечку, отбившуюся от стаи. Он знал, что стоит спросить что-то ещё, немного осознать происходящее, но внезапно для себя почувствовал, что в голове абсолютно чисто, мысли и вопросы не пугают его, сердцебиение постепенно замедляется, а боль отступает, и потому решил, что вернее будет остаться в этом полузабытом состоянии и предпочёл отдаться неведению. Молча взирая на то, как женщина, пасшая овец, удаляется, он с головой окунулся в спокойствие от того, что в этом мире пустого у него неожиданно появилась цель: закончить страдания автобуса.

– И да, – кинула женщина через плечо. – Ты можешь попробовать слиться со зверем. Но он тебя никогда не примет.

К моменту, когда женщина скрылась в песках, чувство времени оставило его. Казалось, что солнце никогда не сдвинется с мёртвой точки. Им постепенно овладевало желание спрятаться от зноя в тени автобуса, но первый плавник, показавшийся из песка, стал отрезвляющей пощёчиной: нужно в первую очередь побеспокоиться о своей сохранности. Мысль эта казалась далёкой и совсем чужой, будто едва заметным движением в уголке глаза, что его разум отвергал месяцами. Разве у него нет более великой, значимой задачи? Он отчаянно пытался вспомнить это, разобраться в приоритетах, но никак не мог сказать, есть ли что-то, что мучает его больше солнца и плавников, окружающих автобус.

Свесившись с поверхности машины, он трудился над капотом, всячески пытался поддеть его, чтобы заглянуть внутрь зверя. Пальцы едва слушались, разгорячённый металл кусал руки, но спустя несколько мгновений он справился с непростой задачей. Вопреки его ожиданиям, его встретил не набор проводов, мотора и контейнеров, а пугающе сложное переплетение вен и артерий.