Жанна Красичкова - Безупречный друг

Наконец я выбился в первые ряды. Тело утопленника лежало на куске брезента, и было прикрыто им же. Я вырвался из толпы и подбежал к трупу. Еще до того, как кто-либо успел что-нибудь понять, я с силой одернул покров утопленника и ахнул. Моему взору предстал такой кошмар, от которого я не мог оправиться следующие несколько месяцев. Утонувший был явно молодым парнем, но на этом все: по лицу нельзя даже было определить цвета его кожи. Голова была ярко синюшной, даже в каком-то смысле черной, щеки и губы – опухшими, веки полностью закрывали выпученные глаза. От черно-синего лица вниз к груди, словно паутина, спускалась черная венозная сетка, она захватывала плечи и струилась вплоть до живота. Кожа в складках шеи и на руках отстала от тела и облезла, все еще держась тонкой пленкой в отдельных местах. Над локтями и по бедрам также отчетливо красовался сине-черный сосудистый рисунок. В остальном, это было тело невысокого слегка полноватого брюнета со слезающей повсеместно кожей, как при сильном солнечном ожоге, и со сморщенной кожей кистей и пяток. Никаких опарышей, выраженных трупных пятен, жуткого зловония и следов укусов обитателей реки не было.

Милиционеры с криком набросились на меня. Один оттащил меня от тела, а другой быстро прикрыл утопшего брезентом. Меня впихнули в толпу и приказали всем расходиться. Между тем, как я открыл брезент и тем, как меня оттащили оттуда, прошло не более пяти секунд, однако я запомнил каждую деталь. Намертво запечатлел ее в своем мозге. После этого я неоднократно видел во сне этот момент, с той разницей, что утопленник вставал и тянул ко мне свои сморщенные руки. Я просыпался от собственного крика и потом до утра не мог уснуть.

Итак, мне не пришлось быть экспертом по криминалистике, чтобы определить, что утопленнику не более месяца. Ну не мог он пролежать в воде все лето и не разложиться как следует. К тому же темные волосы, как и небольшой рост покойника, говорили в пользу непринадлежности его моему почти двухметровому тощему брату. Витька был увлеченной натурой. Он забывал поесть и поспать. Ему нужно было двигаться. В его сутках было в два раза больше времени, чем в моих. И, видимо, образовывалось это дополнительное время в основном за счет обеда и отдыха, столь необходимых мне.

Да и вообще, мы с Витькой были очень разными и внешне и внутренне. Внешне я походил на добродушного бурого мишку, плотного, но не толстого. Росту во мне к тому времени было около ста семидесяти пяти сантиметров, и, забегая вперед, отмечу, что я все-таки подрос до ста восьмидесяти двух сантиметров впоследствии. Волосы мои были черными, как у индейца, лицо широкое, круглое, улыбчивое, кожа смуглая. А вот брат мой был бледнокожим арийцем с голубыми глазами. Его, длинные для парня, светлые волосы были в постоянном бардаке. Я так и не понял, то ли они вились, потому что он был кудрявым, то ли просто хаотично спутывались, создавая видимость природных завитков. Но больше всего в Витькиной внешности с первого взгляда привлекал его орлиный нос. Это был выдающийся греческий профиль, острый с горбинкой. В купе с тяжелым пронзительным взглядом и взъерошенными назад волосами, этот нос делал Витьку похожим на птицу: мокрого воробья или охотящегося коршуна – по ситуации.

– Сережа! Сережа! Это он? – Услышал я голос, пробирающейся сквозь толпу матери.

– Нет! Не он! – Радостно ответил я, как будто это могло означать, что Витя жив.

– Ты уверен? – Уточнила она, приблизившись.

– Да. – Ответил и обнял ее. – Этот едва выше тебя.

Еще какое-то время все стояли, перешептываясь и переглядываясь, и вдруг относительную тишину разорвал душераздирающий женский крик. Я посмотрел туда, откуда он исходил, и увидел склонившуюся над уже неприкрытым телом женщину, очевидно, мать утонувшего.

– Пойдем отсюда. – Внезапно задрожав, сказала мама и потянула меня домой.

В каком-то смысле это была наша победа. Парень, пропавший восемь дней назад, всплыл, а Витька – нет. Что могло помешать ему всплыть, в случае утопления? Ведь к его ногам не был привязан груз, а рядом не было никого, кто мог бы придать его исчезновению насильственный характер…. Безусловно, я внес все эти события и мысли в «Дело об исчезновении Понамарева Виктора».

Говорят, неопределенность – хуже всего. Не знаю для кого это действительно так. Возможно, отец хотел бы, чтоб все это поскорее закончилось. Нам же с мамой легче было считать Витьку исчезнувшим без вести, нежели опознать его в распухшем трупе утопленника, лежавшего сейчас на берегу.

С того дня ничего особо не изменилось в нашем укладе, кроме того, что я начал играть на пианино. Каждый день после уроков Денис учил меня новым пьесам (гаммы я освоил довольно быстро). Как выпускник музыкальной школы, он авторитетно заявил, что у меня талант, и если я продолжу свое обучение, то за пару лет освою семилетнюю программу.

– Наверняка можно договориться в музыкалке на обучение экстерном, надо просто, чтоб тебя прослушали преподаватели. – Уговаривал Денис.

– Не знаю, это же платно. – Сомневался я.

– Платно, и что? Нельзя зарывать талант в землю. Ты раньше играл когда-нибудь?

– Нет. Витька к своему инструменту никого на пушечный выстрел не подпускал. – Засмеялся я. – Он жил музыкой.

– А сейчас играешь? – Спросил Денис.

– Да, только когда отца нет дома, его это раздражает.

– Раздражает, что ты играешь на пианино брата?

– Нет, он не любил и когда Витька играл. – Пожал плечами я.

– Странный у тебя пахан: при такой нелюбви к музыке отдать сына в музыкалку и еще семь лет платить за нее… – Денис покрутил пальцем у виска.

– И не говори. – Ответил и пошел домой.

Нужно было успеть отрепетировать все, что мне показал Денис, пока оно еще было свежо в памяти, и пока не вернулся отец. Мама же напротив очень поддерживала мое новое увлечение. Я играл, а она приносила мне горячий какао и бутерброды с толстыми кусками докторской колбасы, чтоб я мог по-быстрому перекусить.

Заправившись в очередной раз бутербродами, я почувствовал ту самую жизнь, спрятанную в клавишах пианино, которая раньше выходила только из-под пальцев Витьки и Дениса. «Вот оно!» – подумал я и продолжил неистово играть, сам не замечая своих, качающихся от пианино к стулу, движений торса. Я глубоко звучно дышал, мои глаза то прятались в суженных щелках век, то выпучивались, как живот перепуганной рыбы фугу. Я поймал эту волну. Именно в эту секунду я понял все об игре. Кому-то на это может понадобиться вечность, перед другими так и не откроется сундучок с секретом, позволяющим оживлять ноты, но я – не они. Мое нутро дрожало, а пальцы неконтролируемо тянулись к клавишам. Я чувствовал это неуемное сердцебиение, это распирание изнутри, всецело контролирующее разум. Моей головы больше не было – была музыка, ноты, дрожь в руках от каждого вынужденного простоя, и да: я вставал ночами, и беззвучно перебирал ноты, не касаясь их, но слыша, то, что играю. Я больше не спал и не ел в обычном моем понимании. На бутерброды с какао во время репетиций было наложено табу. Я не стригся три месяца, вытянулся, похудел, черты моего лица заострились и, о чудо: я тоже стал похож на птицу!