Егор Куликов - Изгородь

– Куда денешь?

– Как куда!? Я с ним о-го-го сколько отработал. Думаю, и сейчас справится.

Я прослезился от его слов и остатки масла вытекли на землю. Это ведь даже не его слова: «о-го-го сколько отработал» это мои слова. Нет, это наши слова. Да, именно наши.

– Так мне теперь обратно что ли переть? – недовольно бубнит водитель.

– Нет. Давай ко мне.

Меня вновь зацепили тросом и потащили. Правда, в этот раз у меня не болела ни душа, ни тело. В этот раз я был горд, когда катился по знакомым улочкам. Резину продолжало жевать стальными дисками, но боли не было. Было счастье, будто бы меня, как брошенного в паршивый денек щенка, подобрали ласковые руки ребенка и несут домой. Да, я чувствовал себя щенком. Брошенным, несчастным, одиноким, но все-таки счастливым.

Гаража у Пашки не оказалось. Точнее, была какая-то будка, куда и легковушка втиснется едва ли, а мне-то куда, с такими габаритами. Поставили на улице. Почти неделю стоял там и днем, и ночью. Никто ко мне не подходил, разве что юный Валерка излазил всего вдоль и поперек. В каждое отверстие руку сунул, каждый болтик потрогал и покрутил найденным где-то ключом. Щекотно было и забавно наблюдать. Влезет в кабину, схватится за руль и рычит, как щенок. Голову из-за руля не видно, а он сидит, рычаги дергает, руль крутит. Приятно было.

Через неделю мне соорудили навес. Вбили четыре бревна, покрыли досками, а сверху шифер положили. Старый шифер, зеленый весь, во мхе. Надеюсь, не тот, что был на крыше в совхозском гараже. Не верю, чтобы Пашка мог такое сделать.

Но под навесом лучше стало. Вроде бы и на голой улице приятно было. Главное ведь, что дома, а не частями где-то на металлобазе. Но больше забота чувствовалась, чем сама нужда в ней.

И вновь кроме Валерки никто ко мне не прикасался. А потом пришел Пашка. Открыл капот, заглянул, выпрямился, почесал затылок, плюнул и ушел.

Ну все, думаю, теперь точно на металл.

Нет. Вернулся Паша, мой родной, с инструментами и давай в моем нутре ковыряться. Казалось, всю душу из меня вытряс, всего перебрал и перетрогал. Потом позвал каких-то мужиков, так они облепили меня, как арбузную корку осы, и давай наяривать. Один бок задрали. Затем второй. Двигатель вытащили, масла закачали.

– Нашел ты себе головную боль. – негодовали мужики. – Мог бы рабочего взять за те деньги, что сюда уже вбухал.

– Мне он нужен.

– Как к сыну относишься, честное слово. – Бубнили, но делали.

К концу весны выкрасили меня и залили полный бак горючего. До отказа. По самое горло влили. Я не верил своему счастью.

– Залазь сынок, – сказал Пашка и Валерка пулей влетел в кабину.

Пашка аккуратно прикрыл дверцу, открыл окошечко, закурил и давай газовать. А я только рад. Во мне же несколько лет жизни не было. Все одрябло и застыло. А теперь жизнь… настоящая, бурная жизнь течет по моим жилам. По всем шлангам и трубам

– Держись, сынок! – во все горло кричит Пашка. – Держись!

И как даст по газам. Я сорвался с места, как бешеный. Рванул новой резиной по мягкой почве и целый пласт земли взметнул задними колесами. Вырвался на улицу и помчались мы в поле. В бескрайнее поле до самого горизонта. Рвали землю колесами. Рвали пространство оглушительным ревом и мчались. Хорошо было. Я почувствовал себя вновь молодым, хотя был уже не молод. Но это чувство…

Ветер ласкает кабину и слизывает черный дым из трубы. Пыль густыми клубами стелется за нами. Новая резина, с четким и глубоким рисунком, как гвоздями впивается в землю и толкает. Толкает нас вперед.

Да, это был отличный денек.

Уехали мы черт его знает куда за село. Там Пашка остановился, на самом высоком холме, и закурил. Сидит он на крыле, рядом Валерка бегает, а я смотрю на село. И дома такие крохотные кажутся. Людей и вовсе не видать. Обернешься назад, а там поле. Бескрайнее поле, где работать – не переработать.

Вот с того времени я и живу у Пашки.

Много всего успел повидать. И радости были. И горя нам хватало на двоих. А скольких сельчан выручили, так это вообще счету не поддается. Кому вспахать, кому дерево выкорчевать, кому перевезти что-нибудь надо. И везде был я. Везде были мы.

Люди часто смотрели на Пашку с завистью. И когда они смотрели, я чувствовал гордость. Настоящую гордость за моего хозяина.

Любил я его. Всем своим механическим телом любил. А он любил меня. Каждую неделю проверял, все ли в порядке. Где-то гайку подожмет. Что-то подкрутит, подольет, выправит. А когда он с женой ссорился, то не к друзьям шел, а ко мне.

Залезет в кабину, запрется. Надымит там, как паровоз, что носа своего не видит. Посидит так, подумает, а потом заводит и мы едем. Все туда же. На тот холм, куда гоняли много лет назад.

Не одну ночь мы там провели. Поставит он меня, чтобы село было хорошо видно, а сам или в кабине, или на крыле, или рядом сядет и молчит. Курит и молчит. Смотрит вдаль и только дымок легкий растворяется в ночи.

А сейчас. Сейчас Пашка уже старенький. Да что там Пашка… я уже тоже не молод. И как бы меня не ремонтировали. Как бы не смотрели за мной, а все равно что-то ломается. Да и не ездил я давно, чтобы из-под колес пласты земли взлетали. Тяжело мне. Очень тяжело. Честно сказать, и отдохнуть уже хочется. Чувствую, что пора. Знаю, что пора, а все равно страшно. Как проезжаю мимо металлобазы, аж масло стынет в жилах.

Не хочу туда. Страсть, как не хочу.

Валерка, он конечно тоже молодец, но у него другие заботы. Он не так смотрит за мной, как его отец. Откроет капот, взглянет туда раз в месяц и не открывает, пока не сломается. А как сломается, то матом кроет, будь здоров. От злости и ключом может пригреть до вмятины в кабине. Такой уж у него характер. А я не злюсь.

– Достал ты меня, драндулет паршивый, – кричит Валерка и лупит ногой по колесу. Потрескавшемуся, стертому колесу.

А мне только и остается, что слушать и терпеть. Но я не злюсь. Мне просто не положено злиться. Ведь я дома. А дома разное может быть. Хорошее, плохое. Но, главное, дома.

– Чего ты на него ругаешься? – спрашивает Пашка. И никто так обо мне не говорит, как он. Любой другой сказал бы просто: «чего ты ругаешься?» А Пашка обязательно вставит «на него». Потому что я для него не просто машина. Я его семью кормил не один год. И он меня кормил.

Господи, как же он постарел. Застиранная до газетной мягкости кепка болтается на полированной лысине, как ведро на жердочке. Из-под кепки выбиваются редкие седые волосы. Широкий нос с годами только расползся по лицу. А руки. Некогда крепкие руки, теперь едва сжимают палочку, с помощью которой он и смог спуститься с трех ступенек крыльца.

– Продам к чертовой матери. Или на металл сдам.

– Я тебе сдам, – бормочет Пашка и подходит.

Давно я его не видел так близко. И давно не чувствовал его мозолистых рук своим холодным металлом.