Есения Светлая - Когда умру, я стану снегом

Гречка вдруг подкатила к горлу вместе с невыплаканными слезами. С трудом сглотнув ком и запив остатками молока, дала волю слезам. Сейчас можно. Сейчас никто не видит, не осудит. Раньше стыдно было показывать свою слабость. Нельзя. Так говорила мать. А она ей верила и чтила. Всю жизнь свои слезы прятала. Сейчас некому на них смотреть, значит можно. Не тащить же их с собой, невыплаканные, в загробный мир…

От лекарств отказаться проще простого. Только и нужно всего лишь пить таблетки с чуть бо́льшим интервалом. Все равно ночами толком не спит. А председателя она видела, сказал, что снарядит машину только через месяц. Все, что можно взять без рецепта, привезет. А вот ежегодного приезда фельдшера из района ждать до марта. Тогда он, перед закрытием дорог, непременно наведается, осмотрит каждого жителя, выпишет кому нужно лекарств и уедет до осени. А если кому помереть приспичит, так врач в этом не помощник. Помирай тихо, спокойно, а соседи схоронят, коли больше некому.

В целом организм выдерживал, и, если не упиваться своим горем, боли наведывались не так часто. Собаку она все-таки завела. После того, как на окраине обнаружили следы медведя-шатуна. Умереть в теплой постели в обрывках своих воспоминаний или быть задранной обезумевшим животным, – все же второе ее несказанно пугало.

Все тот же председатель притащил откуда-то пегую собачонку, помесь овчарки с дворнягой, с неуклюжими ногами и узкой щенячьей головой. Лаяла она задорно, и это главное. Будет голосить, значит нечего на улицу высовываться.

Назвала Моськой, как у Крылова.

В первый же день у новой воспитанницы был пир. Отдала ей все остатки замороженной гречки. Глаза б ее не видели, зато псине понравилось.

Жизнь не стояла на месте. И даже здесь, в глуши, события находили себе место. Бабка Фрося занемогла, неделю лежала с температурой, что стало большой проблемой. Уже к обеду первого дня невыдоенная Мурка истошно мычала в сарае. И как к ней подступиться? Пришлось снова звать на помощь председателя.

Иван Егорович сам не смог из-за неотложных дел, но отправил к Людмиле своего вроде бы родственника.

Когда пришел рыжий, несуразный, долговязый мужик, она даже немного испугалась. Какой из него помощник? Да он головой потолки ей пробьёт, да Моську, отчаянно лаявшую, без голоса оставит. Но Рыжий со знанием дела взял сухое чистое ведро с лавки, усмехаясь, окинул жилище цепким взглядом и вышел из дома. Пришел уже через полчаса с полным ведром молока.

– Ты это, женщина, собаку не корми. Я ей первого, перегоревшего молока в чашку нацедил. Сытая она. Вечером приду. Молоток-то есть? Не знаешь? Ладно корова, а куры от сквозняка померзнут, захохлятся, занедужат. А молоко процеди, да лучше скисать поставь сразу. Творогу наделаешь. Невкусное оно сегодня. Больное.

Рыжий оборвал речь на полуслове и вышел, теребя тугой ворот зеленовато-коричневой дубленки. Жарко, наверное, в доме. А пройти она ему не предлагала. Не к чему.

Рыжий пришел вечером, снова подоил Мурку, помог надергать большим поржавевшим крюком сена из стога, починил дверь в землянку, поправил загон порося. И всё без единого слова. Ей, собственно, тоже говорить ни о чём не хотелось.

Пройти в дом снова не пригласила, лишь сунула в руки мужика тряпичную сумку с банкой сметаны и кружочком сливочного масла. Неизвестно еще, когда бабка Фрося поправится. А помощь этого долговязого точно нужна.

Сама поужинала хлебом и парным молоком, таблетки пить на ночь не стала. Половина из них успокоительные, но, как оказалось, от них никакого толку. Что-то делать все-таки надо. Возможно, напроситься с председателем в район? А там пойти в больницу, встать на учет, сдать эти чертовы анализы, показать свою старую карту. Взять рецепт.

Почему-то боли она теперь боялась больше всего. Не смерти, а именно боли. Хотя признаться самой себе, никогда не понимала, как можно боль терпеть. Прижавшись к теплому креслу и укутавшись в перекошенное и растянутое шерстяное одеяло, она снова стала смотреть на вальс мелких снежинок за окном. Днем пушинки были огромными, сейчас обмельчали, стали как мошки и серебрились в лунном свете. Наверное, будет мороз.

Боль, свою первую и непонятную – то ли душевную, то ли физическую, она испытала, когда мать привела нового ухажера. Третий муж, пьяница и лентяй, ушёл как полгода, а мать, устав от одиночества, не стесняясь четырех дочерей, решила, что может позволить себе отдушину.

Закрылись с любовником с вечера в комнате, скрипели кроватью, смеялись. Люда включила телевизор погромче и рассадила перепуганных сестер на диван, приказав смотреть мультики, потом новости, потом политический обзор. Из двух каналов не особо что-то можно выбрать. Это сейчас их за сотню, и тыкай в пульт, пока рука не устанет…

К полуночи в комнате стихли, девчонок разморило, и уснули они вот так же, гурьбой. А Люда приютилась в кресле, кутаясь в большой махровый халат, доставшийся в наследство от двоюродной тетки. Ночью было холодно, но отобрать у мелких второе одеяло не решилась. Малышки и так открываются без конца, а под одним и вовсе замерзнут.

Скрючилась, кое-как поджала под себя ноги и уснула. То ли съела что-то не то, то ли организм через боль пытался разбудить свою хозяйку, но очнулась за несколько минут до беды.

Ухажер, проснувшись среди ночи попить водички, решил проверить и ее. Когда Люда распахнула глаза, его рука уже по-хозяйски теребила затвердевшие соски оголенной груди, а вторая бессовестно терла разбухшую и влажную плоть в трусиках. Не сразу она поняла, что происходит, но, увидев довольную ухмылку пьяного мужика, осознала, что он ее просто так не отпустит. Кричать? Перепугает девчонок, бедняжки и так за вечер натерпелись страху, переживая, что же такое делают с их матерью там, за стенкой. Отбиваться? Да этот бугаина скрутит ее в две секунды и изнасилует тут же, никого не стесняясь. Она попыталась вскочить с кресла, выбраться из его медвежьих объятий, но он сразу же уперся коленом ей в живот и накрыл рот своим тошнотворным поцелуем, толкая между сжатых зубов острый и шершавый язык, одновременно усиливая движения рук, переходя от нежных поглаживаний к резким дерганым толчкам и щипкам. Она замычала в его рот, давясь текущей слюной, задыхаясь, царапая его за плечи, пытаясь отбиваться, но… каждое ее движение сопровождалось надавливанием его колена в подреберье настолько сильно, что от боли сыпались искры из глаз.

Сколько ей было, шестнадцать? Она понимала, что происходит, но боялась не потери невинности, а именно позора и того, что об этом могут узнать родные. Было стыдно за то, что пока она спала, собственное же тело ее предало. Возбудилось, разнежилось, раскрылось для этой твари. А он действовал умело, понимая ее состояние, довел до пика и только когда почувствовал, что девчонка обмякла, отпустил.