Александр Бушковский - Ясновидец Пятаков

Гаврик слушал бабушку и вспоминал, как в Масленицу дед с палкой, больше похожей на посох чабана, вышел из избы и сел на завалине. Он был в ушанке и фуфайке, худой и жёлтый, рот запал, а морщины рассекали лоб и скулы чуть не до самого черепа. Глаза же щурились на свет и смеялись. Стоял лёгкий морозец, ветра вовсе не было, и солнце лилось с неба, как музыка из репродуктора на столбе возле сельского клуба.

Народ шёл мимо на праздник, здоровались. Кое-кто из парней-зубоскалов подбегал поручкаться:

– Пошли с нами, дядь Лёша, покажешь молодёжи, как надо валенок метать!

Девушки, все нарядные и краснощёкие, сияли глазами и смущали Гаврика вопросами:

– Алексей Андреич, это ваш внук уже такой жених? Отпустите его с нами, мы ему невесту найдём!

Дед улыбался, махал рукой, мол, забирайте. Чуть лукаво и ласково щурясь, глядел им вслед.

А теперь дед умер и лежал в красном гробу спокойный, будто спал. Голова на подушечке. Только бумажная лента на лбу, в сложенных на груди руках иконка и стальная медаль «За отвагу» на лацкане пиджака. Гаврика подпустили к самому гробу, и он внимательно разглядывал деда. Ничего ужасного. Глаза закрыты. Такое же бледно-жёлтое лицо в морщинах, просто неподвижное. Руки и вовсе как живые. Большие, тёмные и в мозолях.

Хотя немного страшновато всё же было. Все вокруг молчат, разве что на кухне шепчутся, и дед спит так глубоко, что уж точно не проснётся. И ещё грустно, потому что отец вытирает рукавом покрасневшие глаза. Но тут за окном затарахтел мотор, и Гаврик разглядел меж тюлевыми занавесками, как во двор въезжает зелёный запорожец, а из него выбирается худой бородатый мужчина в чёрной шапочке, с саквояжем, как у врача, и в сером длинном пальто с жёлтыми военными пуговицами, из-под которого (мерещится, что ли?) метёт землю подол чёрного платья!

«Отец Пётр прибыл!» – зашептали вокруг. Первый раз в жизни увидев священника, Гаврик разглядывал его испуганно и жадно, но постепенно успокоился и даже почувствовал тайную радость, которой поначалу застыдился. Приглядевшись к окружающим, он заметил, что у всех, и у стариков, и у молодых, лица изменились так, как меняются лица его одноклассников, когда в кабинет входит учитель труда Юрий Леонидович, вместо указки берёт в руку штангенциркуль и говорит, сурово сдвинув брови: «С помощью этой штуки, друзья мои, можно творить чудеса!» С появлением отца Петра всё вокруг словно бы стало подчиняться пока непонятному, но вполне определённому смыслу.

Поздоровавшись коротко, отец Пётр поставил на лавку саквояж и снял пальто. Достал связку тоненьких, медового цвета свечей и пустил её по рукам, а потом, подойдя к гробу, опустил на сложенные ладони деда небольшой деревянный крест. Взгляд Гаврика приковал узкий золотой фартук до колен и золотые же манжеты на рукавах священника, которые засверкали под свечными огоньками. Мама осторожно захлопнула Гаврику рот, приподняв пальцем подбородок, и сунула в руки горящую свечу.

– Ну что, мои дорогие, – спокойно проговорил отец Пётр в тишине, – Христос воскресе! Кто знает – молитесь, кто может – креститесь, а кто не хочет – так послушайте, хуже не станет.

Он разжёг от свечи уголёк, раздул его и положил в железную чашку, висящую на цепочках и похожую на бабушкину ступку для перца. Потом стал раскачивать эту дымящуюся ступку и нараспев произносить малопонятные слова, иногда сверяясь с текстом по старой потёртой книге. Старики крестились и шевелили губами. Те, кто помоложе, внимательно слушали. Дым пах совершенно не как печной и не как от костра, слегка пьянил терпкой сладостью, и в колеблющемся огне свечей лицо деда вдруг показалось изумлённому Гаврику живым. Будто бы он тоже шевелит губами, повторяет эти непонятные слова и соглашается с ними морщинами, бровями и веками.

Потом понесли хоронить. Когда мужики подняли гроб на плечи, три древние старухи, с виду намного старше бабушки Дуси, стройно запели чистыми и сильными голосами: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» Гаврик был совершенно поражён и едва не заплакал, но не от горя, а от какого-то скорбного, щемящего восторга.

На улице Гаврика схватил за руку дедушкин сосед Серёга, самый весёлый и отчаянный мужик в деревне, отцовский друг:

– Поехали со мной, Гаврюха, дорогу деду подготовим.

Гаврик оглянулся на отца и, когда тот кивнул, лёг в сани за Серегиной спиной на ворох елового лапника. Серёга тронул вожжами рыжего Огонька, и сани, выскочив со двора и едва касаясь полозьями льда, полетели на другой берег узкого и длинного озера, к деревенскому кладбищу. От скорости у Гаврика перехватило дух, но он успел разглядеть, как гроб вынесли на улицу и поставили в телегу, а потом все медленно направились вслед за ней через деревню по оттаявшей дороге.

Лёд под санями был прозрачный, как бутылочное стекло. Он гудел под копытами Огонька, а подковы оставляли на нём глубокие зарубки. Гаврику казалось, что сквозь зелень льда он видит в глубине водоросли и тусклое мерцание рыбьих боков – словно райские птички перепархивают с ветки на ветку в сумраке джунглей. Свежие конские яблоки, падая, густо пахли и перешибали даже запах хвои в санях. Полозья свистели, ветерок обжигал лицо.

Серёга неподвижно сидел вполоборота к Гаврику, держал в левой руке вожжи, а в пальцах правой тлела сигарета. Пепел падал на хвою.

– Не грусти, пацан! – вдруг громко сказал он, голосом перекрывая гул копыт и скрип полозь-ев. – Дед твой вот такой был мужик!

Он отстрелил окурок и поднял вверх большой палец. Гаврик кивнул, хотя вроде бы и не особо грустил: его увлекла езда. Но в то же время Гаврику почудилось, что Серёга сказал это больше самому себе, поскольку на последних словах его голос дрогнул. Домчали молча. Еловыми ветками нужно было выстелить тропу от дороги к могиле. Как только остановились, Гаврик стал охапками таскать их из саней к тропинке, а Серёга раскладывать одну за другой до самой могилы, прямоугольной ямы с кучами песка по краям.

– Зачем это, дядя Серёга?

Тот пожал плечами:

– Положено так. Сам не знаю, почему. Всю жизнь так хоронят.

Когда закончили, на скамейке возле ограды уселись ждать гроб. Кругом влажно пахло весной. Вершины осин и сосен казались нарисованными акварелью на серой бумаге небес.

– Вот что, Гаврила, – нахмурясь, заговорил Серёга и вытащил из кармана куртки маленькую книжечку с таким истёртым переплётом, что названия просто не было видно. – Дело такое. Дед наказал эту книжку тебе отдать. Чтоб ты читал. Что-то он ни тёть Дусе, бабке твоей, ни отцу твоему её не доверил, велел мне.

– А что это? – Гаврику было крайне любопытно, и он опасливо взял её в руки.

– Начнёшь читать – узнаешь. Никому только не показывай. Ни друзьям-приятелям, ни мамке, ни отцу. Мамка твоя, как учительница, сразу отберёт, а батька против мамки не сдюжит. Всё подряд пока не читай, там закладки есть. Вот эту утром, эту вечером. Тихонечко, но в голос. А эту, тут пять слов всего, наизусть выучи и всё время в голове повторяй, понял?