Александр Бушковский - Ясновидец Пятаков

– Понял. А для чего?

– Точно сказать не могу, но думаю, что от страха. – Серёга тяжко вздохнул. – Дед говорил, ты и сам знаешь.

Гаврик вздрогнул. Он помнил, как однажды после дедовых рассказов ночью ему приснилась бездна. Он тонул в бескрайнем океане, из тяжёлой и липкой воды в низкое небо глядели только его круглые, выпученные от страха глаза, руки были словно приклеены к бокам, ноги будто связаны, а рот нельзя было открыть: он тут же наполнялся солью и холодом. Жгло нос и глотку. Давило в уши. Воздух кончался. Гаврику мучительно представлялось, что сейчас, через бесконечное мгновение, его ноги, живот и даже писюн обхватят мощные скользкие щупальца и потащат в глубину, а за лицо схватит кривозубая мурена и высосет глаза.

– Всегда носи с собой и каждый день читай, – продолжал между тем Серёга. – Не ленись. Иначе быть беде. Дед так и сказал. Ты же веришь ему?

– Верю.

– Будешь читать, будет всё нормально, а нет – горя хапнешь, и мы с тобой заодно. Так он и сказал, этими самыми словами.

– Тут почти ничего не понятно, – засомневался Гаврик, разглядывая незнакомые слова.

– Ничего, привыкнешь, – возразил Серёга и пробормотал в сторону: – Зато враг понимает… Там же русскими буквами и ударение даже есть! – добавил он.

– Какой враг? – спросил Гаврик, вспомнив сон и вздрогнув.

– Потом, не всё сразу. – Серёга махнул рукой.

– А ты, дядь Серёга, почему не читаешь?

Серёга помялся немного:

– Я, вишь, детдомовский, грамоте плохо учился. Да и дед велел тебе, больше на тебя надеялся.

– Почему?

– Не знаю, ему виднее было. Ты, главное, в школе никому не рассказывай, книжку не показывай. Тут у нас в деревне ещё можно отбрехаться, на Андреича старость свалить, а в городе папку с мамкой на работе пропесочат.

– За что?

– В школе вас разве не учат, что это опиум для народа? Ленин говорил. Что все попы – бездельники и кровопийцы.

– Учат…

– Ну вот. А читать надо! Дед неспроста поручение дал. Он много чего наперёд видел. И мне сильно помог… За неделю знал, когда умрёт. Хотел сам тебе всё объяснить. Да мамка твоя упёрлась, прям на дыбы, не стала тебя из школы забирать и сюда к нему больному везти. Пугать, видишь ли, не хотела!

Когда гроб с процессией добрался до кладбища, Серёга той же дорогой, через озеро, увёз замёрзшего Гаврика домой.

– Не хочу глядеть, как Андреича закапывают, – объяснил он. – Лучше дома выпью с хозяйками для сугреву, помяну его да пойду к себе, пока народ с кладбища не вернулся.

Дома женщины во главе с мамой Гаврика накрывали поминальный стол. Гаврика посадили хлебать суп, а Серёге налили рюмку.

– Царствия Небесного Алексей Андреичу! – Серёга со стуком поставил пустую рюмку на стол и занюхал коркой хлеба. – Хоть и коммунизм на носу, а так говорится. Слыхала, Нина, историю, как тестя твоего в партию хотели принять?

Нина, мама Гаврика, недовольно нахмурилась, раскладывая на столе вилки:

– Нет.

– Хотели. Старики не дадут соврать, да они сейчас на кладбище. Расскажу вам с Гаврюхой быстренько и пойду домой. Не стану тут застить. В общем, давненько было.

Мама Гаврика продолжала носить из кухни посуду и делала вид, что не слушает, но Гаврик слушал внимательно.

– Никита Сергеич тогда только на пенсию ушли. Партейная линия поменялась, и деду, как вечному передовику и лучшему слесарю, из парткома и говорят, поступай, говорят, Алексей Андреич, в партию! Зачислим для начала кандидатом. Он отказывается, мол, не достоин. Отчего же, спрашивают. Ты и ветеран, и план систематически перевыполняешь, ни одна машина у тебя не сломалась ещё после ремонта. Он им: ремонт ремонтом, а моральный облик мой не соответствует строителю будущего. Взглядов я, мол, не тех. Отсталых. Парторг Витька, Коськин племянник, по-доброму так начинает давить: ничего, товарищ Пятаков, взгляды поправим. Политику разъясним, информацию доведём. Дед: невозможно поправить, друзья-товарищи, они у меня с детства закостенелые. Тут в ячейке злиться начали, им, видать, тоже план спускают. Давай деда совестить, потом пугать. Тот спокойненько так: да вы, говорит, хоть запрос на меня, что ли, сделайте наверх. Вам там всё объяснят, какой из меня кандидат. А не отстанете, я Леониду Ильичу напишу, он вам точно отсоветует меня в партию принимать. Тут они все как вскочат на лапы! Ах так, мол? Священные имена тревожить? Ну что ж, кричат, мы на вас, гражданин Пятаков Алексей Андреевич, и без партийной линии управу найдём! Свободен пока! Проверили в милиции – всё чисто у деда. Рискнули в кагэбэ нажаловаться, ещё бы, какими именами хлещет! Но там, небось, хоть всё и засекречено, однако напряглись и сделали запросик чуть не в приёмную Политбюро. Сигнал ведь без проверки не оставишь. А из приёмной всем по шапке прилетело крепко, и нашим партейцам, и даже контрразведчикам! У тех ведь тоже партячейка имеется. Оказывается, дед с самим Леонидом Ильичом на Малой земле воевал, и было велено от него отстать и не трогать, а для начала извиниться. Уж потом, когда Леонид Ильич в полную силу вошёл, деда и вовсе стали опасаться и глаза закрывали даже, что он с попами дружит…

– Ну хватит, Сергей! – раздражённо перебила его мама Гаврика. – Ты мне ребёнка испортишь!

– Какой же он, Нина, ребёнок? Уже тринадцать лет, поди. И разве правдой испортишь?

– Такой вот ещё ребёнок! И правда правде рознь. Мало ли чего тебе дед Костя рассказал.

– И Косте земля пухом! Налей-ка, Нина, ещё рюмочку. Помянем обоих дедов. Константин Фёдорович хоть и записной был коммунист, а не врал.

Нина налила Серёге ещё. Он снова выпил и занюхал хлебом.

«Как это дед с Леонидом Ильичом на Малой земле воевал? Сражался с ним? – удивлялся Гаврик. – Как Пересвет с Челубеем, что ли? Как же он живой остался?»

– Поешь селёдки хоть, – буркнула Нина, и Серёга придвинул к себе тарелку.

– Гаврюха, помнишь деда Костю? – спросил он, наколов вилкой кусок рыбы.

Гаврик помнил. Коська, как звал его дед, был сухонький и сутулый старичок, вечно ворчал и спорил с дедом, но, несмотря на это, с детства приходился ему лучшим другом. Последнее время оба болели и всё же сходились на завалине то дедовской, то Коськиной избы, продолжали говорить и спорить. Сидели рядом, упирая в землю палки, глядели перед собой, не шевелясь, и обрушивали друг на друга доводы и аргументы, как снаряды, не целясь и не глядя на противника. Доходило до Коськиных криков и ответного тяжёлого молчания. Не так давно, к примеру, разругались в пух и прах. А всё из-за чего?

Гаврик ждал, пока Серёга закусит, и вспоминал, как поссорились старики. «Чую, не дожить с тобой нам, Лёха, до коммунизма, – то ли в шутку, то ли всерьёз сетовал дед Костя, – а хотелось бы». – «Не будет коммунизма, Коська, скоро отменят, – кряхтел в ответ дед. – Да вот жаль, недолго этому радоваться. Начальники наши ещё что-нибудь придумают, чтоб народ не расслаблялся». – «Кто его отменит, а? – начинал закипать Коська. – Думаешь, американцы? Куда им! Гитлер, и тот не смог, а уж на что силён был, мерин бесноватый! Или китайцы? Так у них свой коммунизм, ещё похлеще нашего!» – «Вот то-то и оно, что похлеще, – отвечал дед, – а наш свои же руководители и отменят! Придётся людям ещё крепче ремешки затянуть. Ничего, русскому люду привычно. А что магазины опустеют, так то нашему брату даже полезно. Хоть пост соблюдём». – «Опять ты за своё? – вскидывался Коська. – Пост, молитва! Не слушай его, Гаврик, нет бога! Потому если б был, не дал бы одному гаду усатому пол-России сжечь и разграбить, а другому полстраны в лагерях сгноить! Чё молчишь, Лёха? Парируй!» Дед устало отмахивался. «Ага, нету аргументов мне предъявить? – продолжал спорить Коська. – Где же он был, когда фриц до Москвы дошёл, едва Волгу не перешёл? Когда людей, как поленья, в печах жёг и, как скот, вместе с чернозёмом в товарных вагонах к себе в рабство увозил? Сам знаешь, хотели нас, советских, пять процентов оставить для обслуги, а остальных прахом по ветру развеять над нашей же землёй!» – «Но ведь не развеяли же! – тихо и мрачно отвечал дед. – А когда наш гад усатый понял, что край приближается, велел всех попов из тюрем выпустить. И над линией фронта иконы возили, вот мороз и вдарил…» – «Так он не только попов, а всех уголовников в штрафбаты упаковал, тебе ли, ли́шенцу, не знать? – едва ли не кричал уже Коська. – Вспомни приказ “Ни шагу назад!”. Страхом только и держались! Думаешь, это Богородица твоя фельдмаршала Паулюса под Сталинградом заморозила?» – «Я не думаю, я знаю! – вдруг улыбнулся дед. – Мне ещё в сорок первом один учёный историк на пересылке рассказывал, как сначала Чингисхана, потом Наполеона, а теперь и Гитлера русский мороз к земле придавит. В вагоне минус двадцать было, а в полях вокруг до сорока доходило. Даже нам туго стало, а уж германцу вовсе невтерпёж! А насчёт страха это ты верно, страх хорошо помогает. Но одного страху мало, надо чего-то ещё». – «Чего же ещё тебе надо?» – «…Веры хоть чуток». – «Брось ты, Лёха, какой веры? Во что? В то, чего нет?» – «Всё, Константин, замолкни! А то наговоришь глупостей, жалеть потом будешь. Ступай!» Коська плюнул на снег и, согнувшись, поковылял домой, а дед хмуро и печально глядел ему вслед.