Исаак Дан - Новеллы, навеянные морем

Морская вода освежала и бодрила. Приятнее быть счастливым и довольным собой, когда кожа практически скрипит от чистоты, а не вымазана в лиманной жиже.

Насколько я мог судить издалека, палатки Нади и Оли не было на прежнем месте. Уехали, подумал я.

Я хотел трех вещей одновременно: рассказать Динаре о своей неожиданной удаче, проявить и просмотреть плёнку, забраться в спальник и заснуть. Для исполнения любого из желаний надо было проделать приличный путь через степь. Я решил преодолеть его, как можно быстрее, и отважно полез через косогор холма, где тропы практически не было. Только так можно было сократить дорогу, и без того петляющую вдоль берега лимана и извилистых склонов степных горок. В рощице маслин, через которую рассчитывал подняться, наткнулся на палатки. Обычно здесь не стояли. Или разбивали лагерь ближе к обрыву, чтобы издали было видно – место занято. Сейчас будто нарочно прятались. Одна палатка к моему удивлению была Ромина – тут обознаться было невозможно – он обычно так высоко не забирался, хоть ему и нужно было больше маслин, чтобы хорошенько загадить всё под ними, он практически никогда не менял местопребывания весь сезон, пока был здесь. Вторая, пожалуй – да, вторая могла быть Оли и Нади, или точно такая же. Я замер. Конечно, ну, кто ещё стал бы вставать рядом с Ромой? Значит, мечта Мюнгхаузена сбылась. Пройти тихо или отступить назад к морю? Я не хотел сейчас никого видеть. Да и мне, был уверен, тут вряд ли обрадовались бы.

Вдруг в Роминой палатке завозились. Инстинктивно я опустился в колючки и приник к маслине. Я с детства привык выслеживать осторожных и чутких зверей, и умел стать незаметным. Прильнув к корням дерева оказался на уровне грязной кучки из створок разделанных мидий у самого входа в прекрасный Ромин шатёр, рядом было овальное пятно золы – характерный Ромин почерк. Из палатки практически голышом, только на плечи была натянута свалявшаяся маечка, с трудом зажимая рукой рот и подавляя мучительные конвульсии, второй рукой судорожно давя в область солнечного сплетения, выбралась Оля. Она попыталась бежать, хорошо хоть в противоположную от меня сторону, но поскользнулась, наступив в золу, и упала на одно колено, подволочив его, попыталась подняться и с новой судорогой рухнула на четвереньки, наклонив рот к земле. Она оказалась в очень пикантной позе, обратив ко мне пухлую попку, но стала исторгать ужасные звуки. Её неудержимо рвало. Просто выворачивало наизнанку. До меня донёсся запах желчи, плохо переваренных мидий. Надо было отползать там, где сухостой был высок, и снова ранить своё тело колючками. Меж волнами рвоты Оля едва вздохнув, тяжело стонала, мне стало её жаль. Может обнаружить себя и придти на помощь?

Я снова вжался в землю, Рома наполовину выдвинулся из палатки.

– Э, ты чё?… Э!… Слышь, э!…

Новые выворачивающие наружу судороги были ужасны, Оля стала кричать, однако похоже изнутри уже ничего не шло. От напряжения она пустила газы, по телу её пошла какая-то дрожь, я был в той позиции, что видел её щель, но уверяю, ничего сексуального в этой сцене не имелось, это был больной ребенок, я снова почти решил открыть своё присутствие и бросится на помощь.

Из палатки девушек выбралась Надя в футболке, в которой Мюнгхаузен был в ту ночь у костра, в момент, когда я взглянул на неё, волосы закрыли ей лицо.

– Блюёт, – пояснил догадливый Рома.

– Оля, Оль, – звала она, опускаясь рядом на колени.

Олю скрутило последний раз, она издала раздирающий чрево вопль, но затем только плакала и дрожала. Надя обняла её на уровне груди и стала потихоньку тянуть вверх, Оля поддавалась, громко всхлипывая.

– Ну, сейчас. Сейчас, моя хорошая, потерпи… – говорила Надя каким-то усталым голосом, с трудом стягивая с головы и рук её майку и ее тканью вытирая Оле лицо. Оля, словно ждала, чтобы её пожалели, разрыдалась ещё больше, охватила Надю руками и уткнулась ей в плечо. Они обе стояли на коленях, прижавшись друг к другу, Надя отбросила майку и стала гладить её по спине. Олина дрожь не унималась, рыдания стали меньше, их перемежали всё более жалобные всхлипы.

Из Надиной палатки возник Мюнгхаузен, лучился довольством собой, был здесь старшим и всезнающим.

– Ну, чего немного перебрала, бедняжка? Да, ничего, бывает. Щас полегчает.

– Заткнись, – сказала Надя, голосом который никак не мог принадлежать ей, голосом злобной, заправской и тёртой жизнью стервы, – отвернись, не пялься на неё.

– Да чего мне пялится, а то я чего не видел…

– Заткнись, – оборвала тем же голосом со всё нарастающей ненавистью. – Дай одеяло, не видишь – она дрожит. Ну, что ты стоишь?! Дай, одеяло, слышишь!!!

Пронзила взглядом, он почувствовал себя неуютно и с недовольным видом полез в палатку.

Оля застонала и сильнее прижалась к ней. Надя провела ей рукой по голове и посмотрела в мою сторону.

Я похолодел. Наверно, она не видела меня. Я умел растворяться в пространстве, наблюдая. А может просто глаза ее ничего не хотели видеть. Мне сняться до сих пор в самые кошмарные ночи эти глаза, жгут и жалят. В них такое холодное отчаянье! Такая боль! Такая пустота! В них навсегда погасла надежда. В них навсегда исчезла юная Надежда, которую я короткое время, мельком знал. Цветок, который раскрылся холодной ночью и не увидел солнца. Не дождался. Уверовал – никакого солнца нет. Оно не взойдёт! Никогда! Всё это я написал из-за этих глаз, может, хоть теперь они оставят меня и не будут больше сниться!

Тогда, наконец, Рома, который долго занимал позицию, наполовину высунувшись из палатки, подошёл, накрывая плечи Оли штормовкой, и закрыл их обеих от меня, подставив свой красный, покрытый прыщами зад, укантропопленный на кривые, усеянные мелкими волосками ножки.

Я пополз. Бесшумно, как змея. Какое-то время слышал их голоса. Потом ничего не слышал, только степной ветер в траве и стрекот саранчи. Динара позже вытащила из моей кожи множество колючек, но я не чувствовал боли, извиваясь по сухой земле. Полз долго, пока не понял, что дальше бессмысленно. Был с другой стороны холма с маслинами, где они уже никак не могли бы меня увидеть.

Встал, проверил, что всё в порядке с камерами, и пошёл. Я не виноват, я ни при чём, что я-то тут мог изменить – повторял себе, как попугай. Старался думать о священном ибисе, о Динаре, которая меня ждёт.

Думал – никогда не дойду.

Вдруг увидел Голиафа. Куст боярышника был рядом и меня укрыл. Впрочем, он был ко мне спиной. Шёл медленным и плавным шагом, внимая бесконечности степи. Возвращался после прогулки на рассвете. Я сидел рядом с кустом и смотрел, как он взбирается на склон в направлении деревни. Движется навстречу солнцу. Огромному, поднявшемуся высоко и нацелившемуся в зенит. Я долго наблюдал, как он идёт. Могучий, как утес. Нежный и наивный, как ребенок. Большой человек. Голиаф.